О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

естественных науках. Мышление в энергиях, а не в предметах, мышление, которое меняет представления о пространстве и времени, физика макро- и микромира – то, с чем наше обыденное сознание не справляется. Это особенно ясно выражено в «Стихах о неизвестном солдате» и в «Восьмистишиях»:

Большая вселенная в люльке

у маленькой вечности спит.

Обыденные представления величины и ориентации, вещества энергии, покоя и движения смещены. Это новая картина мироздания, в котором с бытовыми человеческими мерками делать нечего. Нежилое пространство:

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей.

Мандельштам с трагическим восхищением принимает такую картину мира и ищет ей поэтических соответствий. В эту заумную, «заочную» (то есть не воспринимаемую человеческим зрением и слухом) «неклассическую» реальность он вносит восторг и нежность классики.

С этой второй «неклассичностью» для меня и связана хромота героини. Мы не можем вообразить прекрасных дам Петрарки и Данте увечными. Они чудесно безупречны, о чем бесконечно говорится. Хромать они, безусловно, не могут – и никакая хромота не будет названа «сладкой», dolce. В строфах Мандельштама мы видим новую мысль о красоте – энергетическую, я бы сказала, мысль, об одушевляющем недостатке и стесненной свободе:

Ее влечет стесненная свобода

одушевляющего недостатка[251].

Не убивающего, а наоборот, одушевляющего недостатка. Стесненная свобода, до удушия затянутый узел, в котором и «узнается», и «развязывается» человек. Для бессмертия, для воскресения, для обещанья.

2014–2020

Поэт и война

Образы Первой мировой в стихах о Неизвестном солдате[252]

Эта битва – одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек.

Наполеон (о битве с турками у Абукира)

1

Слова Наполеона, открывшего эпоху мировых войн, «битв народов», дают нам почувствовать, что означает «красота» битвы, красота нового военного гения. «Не спасся ни один человек».

Мы вспоминаем сегодня трех поэтов, французского, немецкого и английского. «Поэты, погибшие на Мировой войне». Это звучит чудовищно. Мы слышим не: «погибших», а «убитых», как если бы они были безоружными и ушли не на войну, а на бойню. Как писал мобилизованный в 1916 году Велимир Хлебников:

В пеший полк девяносто третий

Я погиб, как гибнут дети.

Хлебников, слава Богу, в тот раз остался живым. Он умер через шесть лет в разрушенной и голодающей стране.

Почти анонимная фронтовая смерть уничтожала будущее: начатые и неоконченные труды, замыслы поэтов и даже то, что они еще не успели замыслить, – и тем самым она изменила траекторию европейской поэзии.

В Первой мировой Россия не потеряла целого поколения поэтов, как Англия. Она потеряла их позже – в гражданских войнах, в государственном терроре, во Второй мировой войне (которая обычно называется у нас Великой Отечественной и ее мировое измерение не учитывается).

Вообще говоря, память о Первой мировой в России была почти полностью вытеснена последующими катастрофами XX века. Когда я впервые оказалась за границей в 1990-е годы, одним из моих сильнейших впечатлений была память о Первой мировой, которую хранит Европа. В провинциальной Франции, в провинциальной Англии, в каждом городке и селе стоят памятные знаки о погибших, в храмах хранятся книги с их именами. В той истории, которую нам преподавали в советской школе, мы знали об этой войне только то, что она была «империалистическая» и «несправедливая», что большевики приветствовали ее начало, как хорошую подготовку к революции, и что они выступали за поражение России.

Александр Солженицын, увидевший в Первой мировой начало крушения России («Красное колесо»), был едва ли не единственным русским писателем советского времени, который так много думал об этой забытой у нас войне. До него, впрочем, был Борис Пастернак. Я помню, как в школьные годы с большим удивлением читала в запрещенном томе «Доктора Живаго» военные главы: об этой истории мы ничего не знали! Но для героя Пастернака, поэта и полевого врача, война прошла без больших последствий. Есть еще одно имя, которое я хочу сегодня вспомнить в связи с Первой мировой, – это Осип Мандельштам с его «Стихами о неизвестном солдате». Об этом я скажу немного позже.

Пока вернемся к нашей теме. Поэт, погибший на войне. Если бы мы думали о войнах других времен – о гибели поэта-рыцаря, скажем, такого, как Бертран де Борн или как Байрон в Греции, – это звучало бы иначе. Поэтическое и воинское призвание могли совпадать, и в таком случае это была бы свободно избранная, высокая судьба. С войной и битвой связаны такие глубинные темы поэзии, как жертва, герой, верность, справедливость, родина, вера, «родные боги».

Но массовая война, новые техники боя в Первой мировой превратили ее участника в анонима, «неизвестного солдата», скорее в цель поражения, чем в действующее лицо – и это оказалось как-то особенно несовместимо с судьбой поэта. Не потому, что поэт «ценнее» других участников бойни, но потому что поэт – «показательный человек». Мысль о поэтах, «убитых задешево», взывает к бунту против войны – или, словами Шарля Пеги, к войне с войной.

Тема катастрофы, всеобщей гибели (и вряд ли осмысленной, вряд ли оправданной какой-то достойной целью) стала ведущей в изображении Первой мировой у ее участников европейских поэтов. Ее портрет состоит из горя, мучений (в том числе, мучений совести), темной и мутной обыденности, утрат – а не из побед, героизма и славы оружия. Война как одно из «искусств» человеческой цивилизации («военное искусство»), как род культурного осуществления личности кончилась с изобретением оружия массового поражения. Новая война, с газовыми атаками и бомбардировками с воздуха – надругательство над человеческим. Таков тон некоторых строф «Стихов о неизвестном солдате» Мандельштама:

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб – от виска до виска, —

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска.

Развивается череп от жизни

Во весь лоб – от виска до виска, —

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится —

Чаша чаш и отчизна отчизне, —

Звездным рубчиком шитый чепец,

Чепчик счастья – Шекспира отец.

Поэт говорит здесь не как пацифист, а как тот, кто вступает в войну с войной – причем воюет он с ней в духе «старинной» войны, единоборства.