О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

Я говорю о Мандельштаме, потому что, думаю, никому другому не удалось увидеть войну XX века в такой широте и глубине. «Стихи о неизвестном солдате» созданы в марте 1937 года – не участником боев, и даже не во время войны: в паузе между двумя великими войнами. Они написаны «невоеннообязанным» поэтом, в предчувствии близкой войны и в памяти о прошлой.

Мандельштамовский образ войны – грандиозного дантовского письма; он погружен в столетия, в прошлое и будущее всего человечества, «товарищества» («Эй, товарищество, шар земной!») – и в бесчеловечный космос. В войне Мандельштама есть три, по меньшей мере, пласта. Это, во-первых, – наполеоновские войны; затем – Первая мировая и, наконец, будущая вселенская война, похожая на конец света. Прошивающие «Стихи о неизвестном солдате» наполеоновские мотивы (сражения у Ватерлоо, Аустерлица и Лейпцига, египетские походы, за которыми открывается вид на кампании Македонского) требуют осмысления. Можно предположить, что финальные строки:

‹…› И столетья

Окружают меня огнем —

своего рода реплика знаменитых слов Наполеона в Египте: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!». Это из Первой мировой (причем в традиции ее европейского изображения) вместе с названием (памятник Неизвестному солдату, как известно, установлен в Париже в 1921 году) в «Стихи о неизвестном солдате» вошла общая атмосфера окопных будней и всеобщего замешательства. И, наконец, грядущая война – последняя апокалиптическая битва, звездная война, превосходящая все прошлые своим масштабом и смыслом:

Я не Лейпциг, не Ватерлоо,

Я не битва народов. Я новое…

Апокалиптический образ, в котором нельзя не услышать своего рода гимна наступающей катастрофе: там, во всеобщем крушении, смещениях, вихрях и является весть, свет, или сверхсвет: новое, от которого будет свету светло.

Характерно, что тема «врага» – первая тема любой войны, ведь она ведется с кем-то, – исчезает у Мандельштама. И с той, и с другой стороны битвы видны только «убитые задешево», «люди холодные, хилые». Как будто не они убивают друг друга – а их всех убивает некая внешняя безымянная сила. Недаром исследователи спорили о смысле переклички в последних строфах:

Я рожден в девяносто четвертом.

Я рожден в девяносто втором.

Что это? Перекличка заключенных, лагерников – или новобранцев? В ландшафте мандельштамовской войны-бойни это почти неотличимо. Всех уничтожает некая сила, падающая с недобрых небес, от изветливых звезд, – сила, враждебная предназначению человека, его «черепу», то есть его творческой задаче и счастью творчества. Все происходит ввиду космического конца – и космического начала, световой вести.

2

Война с войной – это одна из войн, которые ведет поэзия. Большая поэзия обычно не забывает своего воинского призвания. Она не знает обыденной примиренности. Лира и есть меч, как с силой клятвы и заклинания писала Марина Цветаева:

Ноши не будет у этих плеч

Кроме божественной ноши – Мира.

Нежную руку кладу на меч:

На лебединую шею лиры.

Меч и лира. Но еще точнее: лук и лира. По одному из преданий, лира рождается из боевого лука.

Поэтическая война архаична. Это единоборство. Она не знает средств массового уничтожения. Архаический меч – или лук Аполлона. Или «птичье копье Дон Кихота». Или Давид перед Голиафом. Представить себе поэта не только у ядерной кнопки, но уже у старинной пушки невозможно. На фабрике смерти поэту нечего делать. Я не смогу сейчас долго говорить о том, с чем ведет свою войну классическая поэзия. Ее формы и прообразы могут быть разными у разных авторов (так, за поэтической войной Марины Цветаевой стоит прообраз Жанны д’Арк). Это нелегко объяснить. Если совсем кратко: это война с «худым миром» (по пословице: «Худой мир лучше хорошей войны»), с немирным состоянием мира и человека, которое выдает себя за мирное. Поэт обречен на то, чтобы не пропустить подлога и не мириться с ним. Большую поэзию одушевляют два противоположных императива: преданность тому великому, божественному миру, который завещает Евангелие: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам» (Ин 14, 27) – и евангельская же весть о неизбежной войне: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (Мф 10, 34–35).

Весть о мире, которую несет поэт, встречается этим миром с необъяснимой враждебностью. Это вечная вражда мира (в другом смысле: «Не любите мира, ни того, что в мире», 1 Ин 2, 15) к Настоящему и Новому.

3

Для нас в сегодняшней России тема войны (и неизбежно: поэта и войны) приобретает прямую политическую актуальность. Мы уже год живем в военное время, во время русско-украинской войны, которую официально войной не называют. Это «гибридная», утаенная война. У наших маленьких гибридных войн есть потенция перерасти в большую и открытую войну, вовлекающую в себя народы и страны. Это ужас, от которого мы не можем отвернуться. Я не знаю пока русских стихов, которые отвечали бы этому положению. В стихах, которые доносятся с украинской стороны, слышится настоящая серьезность и воодушевление, как будто забытое в наше позднее, постмодернистское время.

И уже совсем напоследок. Мы (я имею в виду уже не Россию, а всю нашу цивилизацию) оказались в необыкновенной ситуации, когда граница «мира» и «войны» рухнула. Война объявленная, у которой есть начало и конец, победы и поражения, фронты, диспозиции и планы сражений, война, которую открыто ведут регулярные войска, осталась в прошлом. Вылазки партизанского и террористического типа, спецоперации, направленные на мирное население, на первых встречных, дистанционные атаки и другие неизвестные прошлому формы насилия, не подчиненного никаким нормам, разрушают границу мирного и военного положения. Точнее, они просто отменяют мирную жизнь. Зоны крипто-сражения расползаются по миру, превращая всю ойкумену в поле «странной мировой войны». Поэты прошлого этой ситуации не знали.

2015

О Николае Заболоцком

Николая Алексеевича Заболоцкого обыкновенно не вспоминают в одном ряду с Мандельштамом, Цветаевой, Пастернаком, Ахматовой – даже с ближайшим ему из «олимпийцев», Велимиром Хлебниковым. Он не вошел в плеяду ярчайших звезд новой русской поэзии, которая за последние десятилетия привлекла к себе внимание мира, почти как «русский роман» век назад. Быть может, дело в том, что поэтический мир Заболоцкого не приобрел какой-то последней, чеканной