Черная шаль - Иван Иванович Макаров

Все утро моросил мелкий холодный дождь, дул резкий северный ветер. Но, несмотря на слякоть, Егора не было. Пьяным он шатался где-то по селу, разыскивая сына.

Увидав изрубленные провода и разбитые банки аккумуляторов, Мишка вдруг затрясся и ткнулся матери в засаленный передник. Мать, ожидавшая, что Мишка заплачет, почувствовала вдруг, что он перестал вздрагивать и застыл в напряженной судороге. Она с трудом подняла кверху его голову и глянула на него.

Глаза его и губы были плотно стиснуты, и лицо посинело. Лишь на щеках она заметила редкие веточки-кровинки, просвечивающие сквозь кожу.

Едва успокоив сына, мать слазила на чердак, принесла оттуда большую частину провяленной ветчины, отрезанной от окорока. Завернув его в холстинное полотенце, она отдала окорок сыну и сказала:

— Продай, в город поедешь. Все купишь… А спросит, скажу, что сам сожрал, спьяну не помнит…

В это время ворвался Егор, мокрый и грязный до нитки, но, видимо, отрезвевший.

Слова жены Егор подслушал за дверью. Он быстро переступил порог, подошел к сыну, вырвал окорок и, развернув его, положил на окно. Потом, молча и строго глядя на сына, он не спеша свил полотенце в крутую горбившуюся веревку и вновь подошел к Мишке:

— Из дому воровать?.. — глухо спросил он.

Мать бросилась к нему, стараясь поймать скрученное полотенце. Егор отшвырнул ее ударом наотмашь и опять спросил у сына:

— Домашность разорять?

Мишка подскочил вверх, содрогаясь всем телом; он подставил отцу свое лицо и, задыхаясь, крикнул:

— Бей!..

Отец размахнулся и громко, точно так же, как вчера в саду, ахнув, стегнул сына по глазам.

— Бей! — опять визгнул Мишка, подставляя лицо.

Егор стегнул снова, потом еще, сын упал, а распалившийся отец стегал его без разбору, куда попало, стараясь другой рукой оттолкнуть от себя жену, которая повисла на его ногах.

— Заплачешь… Заплачешь… У меня заплачешь, — хрипло выкрикивал Егор вслед за каждым ударом.

Но сын молчал, горбясь под тяжелыми ударами отца.

Егору показалось, что Мишка без памяти. Он отбросил полотенце и склонился, стараясь вслушаться — дышит ли сын.

— Пусти, ты, — шепотом сказал он жене, стиснувшей его ноги.

Жена поднялась и на четвереньках поползла к сыну.

— Миша, Миша! — испуганно позвала она, прикладываясь к его спине.

Но Мишка отстранил ее, стремительно поднялся и выбежал на улицу, захлопнув дверь. Отец бросился к окну посмотреть, куда пойдет сын. И видя, что сын не показывается, он выскочил на улицу, потом завернул за двор.

В одной изодранной отцом рубашке, без шапки и босой Мишка бежал в поле. Ветреный, пронизывающий дождь бил ему встречь, хлестая в лицо, в полуобнаженное тело. Егор пустился за ним, не переставая кричать:

— Мишка!.. Сыночек!.. Миша!..

Но Мишка быстро удалялся, синяя водянистая хмарь почти сливала его с серыми, дозревающими хлебами.

Поняв, что ему не догнать сына, Егор вернулся, вывел лошадь и, прыгнув на нее, погнал в поле, в ту сторону, где скрылся сын…

VIII. НЕПОДСУДНЫЙ ЕГОР

Совсем недавно в Казачий хутор из германского плена вернулся Егор Гусенков. До войны он имел жену, хозяйство и уже подумывал о наследнике. Но его забрали на кровопролитие, и вся оседлость его нарушилась. Мужик он прежде был уважительный, и с тех пор, как он канул без вести, бабы с сокрушением и печалью поминали его как «убиенного воина».

Тем еще поразительно было возвращение Егора, что пришел он на вид совсем здоровым, в синей пиджачной паре. Относительно его располневшего лица мужики сказали: «Пришел с растолстелой ряжкой».

Держался Егор очень странно, все заметили его молчаливость и то, что в разговоре он старался стать подальше от собеседника и часто прятал глаза. Особенно заметили мужики его новую привычку расставлять ноги в походке, а, кстати, то обстоятельство, что фамилию свою Егор произносил теперь по-иному. Раньше «Гусе́нков» он выговаривал с ударением на «е», а теперь тихо и виновато ударял на «о» — «Гусенко́в», точно от прежнего простого и крепкого «Гусе́нков» ничего не осталось. Одно было ясно: Егор что-то скрывал.

Вскоре мужики решили, что Егор всю войну просидел где-нибудь в «тылах», на хорошем жалованье, а теперь прикидывался сиротинкой, чтоб его не раскулачили.

«Вот выждет затишья и капиталами тряхнет», — рассуждали мужики. А среди баб сложилось убеждение, что Егор за границей заразился дурной болезнью и от этого корячит ноги. Это мнение подтверждалось еще тем, что жена Егора вернулась было к нему, но вскоре опять ушла к отцу.

Когда слухи обо всех этих подозрениях дошли до Егора, он внезапно запил. Пил беспробудно, мертвецки; в одиночестве, не жалея себя, глушил он и водку, и вонючий самогон из большой алюминиевой, сделанной из головки снаряда кружки и не напивался допьяна…

Но вскоре по приезде Ивана Федоровича Пустынкина Егоров секрет раскрылся: бледным утренним рассветом Егор возвращался домой и неожиданно запел:

Д-ых и ты д-доля, м-моя д-доля… —

на этом он резко обрывался, а пройдя шагов тридцать, вздыхал и опять затягивал:

Д-ых и ты д-доля, м-моя д-доля…

Никто не помнил, чтобы Егор когда-нибудь пел, поэтому мужики, стараясь не показываться, украдкой присматривались и прислушивались к нему. В то же утро по селу разнесли удивительную весть, будто Егор при походке скрипит, как хорошо проделанная кожа. Только теперь мужики поняли, что с Егором на войне случилась какая-то непоправимая беда. А они его заподозрили в тыловом мародерстве.

Собравшись вечером у сгоревшей церкви, мужики послали за Егором рассыльного. Когда рассыльный разыскал его у шинкарки и позвал, Егор, сумрачно нагнувшись над алюминиевой кружкой, которую всюду носил с собой, обидчиво спросил:

— На что это я им понадобился?

Рассыльному показалось, что голос его прозвучал так проницающе, что, растерявшись, он бахнул напрямик:

— Говорят, вообще скрипишь ты при походке.

Егор поднял голову, виновато поглядел на посыльного и спросил печально:

— Скриплю, говоришь? — и, помолчав, добавил так же тихо: — это вот с хмелем позабыл суставы смазать.

Но тут же, словно спохватившись, что уж поздно скрывать, он поднялся и так грохнул алюминиевой кружкой по столу, что солдатский патрон, припаянный к ней вместо ручки, остался у него в кулаке, а кружка отскочила.

— Скриплю, скриплю!.. Обрадовались, ферфлюхтеры швейны, — завопил он, — нна, смотри, отчего скриплю. Смотри! Обрадовались?! Скриплю…

Он распахнул пиджак и, расстегнув штаны, спустил их вниз.

Запыхавшийся рассыльный прибежал к мужикам и, путаясь, рассказал, что у Егора ноги сделаны из полувала, с никелевыми пряжками в суставах. Передохнув, он крикнул:

— На операции ему отрезали «все»! В