Черная шаль - Иван Иванович Макаров

— Лампочка, ну… — раздраженно ответил сын и, едва разжав пальцы, вновь сжал их и опустил руку.

— Покажи, как следовать, — настойчиво сказал Егор.

Мишка протянул к отцу руку и разжал ладонь, показывая лампочку.

— Ну? — недовольно буркнул он.

Отец стукнул его под ладонь, лампочка отлетела и он, сунув кружку, сурово скомандовал:

— Вот тебе — «ну». Не отвечай так отцу. Марш за квасом!

В квас Егор налил водки, присел к столу и долго тянул эту крепкую смесь. Потом потребовал еще кружку и опять разбавил квас водкой и пил, становясь все мрачней и мрачней.

Когда жена принесла ему третью кружку, он поймал ее за пальцы и, больно стискивая их, спросил у ней:

— Жалко, спрашиваю, тебе корову али нет?

— Сказала уж… — ответила жена и отвернулась, пытаясь глазами разыскать отлетевшую лампочку, которую она открыто поискать при муже не осмелилась, а Мишка почему-то поднять не захотел.

— Морду куда воротишь? В глаза смотри… Жалко?.. — приставал муж.

Они одновременно заметили лампочку, откатившуюся к самому порогу. Поняв взгляд и намерение жены, Егор вскочил, подбежал к лампочке и тяжело топнул на нее, стараясь попасть каблуком.

— Нате вот вам, — глухо прогудел он и, не возвращаясь к столу, ушел из избы.

Эту ночь Егор спал в риге, и хмельной сон его был тревожен и чуток: тяжелое полузабытье, перебитое частыми, малопонятными сновидениями.

Перед самым рассветом ему приснилась осенняя река ночью: Егор стоял на голом пустынном берегу и смотрел, как холодная вода течет напором и блестит темно и тускло. И будто здесь же лежит его беломордая корова: она пала, шкура с нее содрана до губ и до основания рогов, и холодная волна в реке блестит точь-в-точь, как мертвый коровий глаз.

Потом Егор очутился в санках, в которые запряжен хороший, белый рысак, но заложен без оглобель, а одними веревочными, очень-очень длинными постромками, как пристегивают борону. Рысак рванул, понес Егора, так что захватило дух, но мчит он его не по снегу, а по пахоте. И Егору дивно, как можно столь быстро и легко мчаться на санках не по снегу, а по земле…

От такой несуразицы он окончательно проснулся.

— Лошадь во сне, это — ложь, — уверенно произнес он и вспомнил о мертвой корове, ободранной до губ.

Этот сон встревожил его. Он поднялся и, не заходя в избу, прошел в село, подкрался к колхозному коровнику и приник глазами к плетню, стараясь рассмотреть свою корову.

Во дворе было еще совсем темно, разобрать ничего нельзя было. Казалось, что не коровы, а вся темная утроба двора медленно пережевывает жвачку, тяжело вздыхая. Однако Егор был уверен, что отличил свою корову по небольшому белому пятну. Он тихо позвал:

— Тель… Тель…

Какая-то корова отозвалась ему хриплым, басистым мычанием.

— Не привыкла еще. Тоскует по дому, — тихо проговорил Егор и опять, крадучись, отошел от плетня и направился домой.

— Голос у нашей коровы с хрипотой что-то сделался, баба, — сказал он жене. — Не опоили ли? Отсюда слышно, как ревет — надрывается.

— Что ты, что ты, Егор! — вскрикнула жена. — У нашей звонкий. Забыл, что ль?

— Долго охрипнуть? — тотчас же распалясь, крикнул он. — Из стада горячая пришла, опилась холодной воды, вот-те и звонкий!

Тут он почему-то решил, что корову, действительно, опоили или она всю ночь простояла без корма. Он опять поспешил к коровнику — проверить. Но дорогой вся его душевная неурядица вдруг сразу определилась. Он испугался своего вчерашнего поступка: взял да сам и отвел и корову и лошадь; он заторопился, потом пустил трусцой, казалось, опоздать нельзя ни на секунду; все будет потеряно безвозвратно, если он опоздает.

Не обращая внимания на дежурных, он отвязал корову, потом сбегал за лошадью, и тогда только прошел его страх.

Рассвело совсем, валил из труб бледный, мраморного цвета дым, и люди выходили по хозяйству, когда он вел вдоль села свою скотину назад домой. Он потерял свою прежнюю степенность, задрав голову, вертелся на ходу из стороны в сторону и вызывающе выкрикивал на все село, явно подразумевая Пустынкина:

— Обществители нашлись какие! На земле счастье, рулю поворот! Дураков поищи! Довольно! Поверили раз, поставили животы на околеванье, да, ела богу, спохватились вовремя. Милые вы мои, — останавливаясь и обращаясь к скотине, восклицал он, умиляясь до слез, — какую казнь вы за ночь-ноченьку перенесли, по дому скучамши!

Всполошенные его криком, на улицу выскакивали люди и, разобрав, в чем дело, смеялись, подзадоривая Егора:

— Держи, Егор! Поводья крепче на руку намотай, отнимут.

А, подзадоренный, он умилялся еще больше, кому-то грозил намеками и каялся перед скотиной:

— Обревелись, оборжались, ночью тоскуючи! А?!. Бессловесная ты моя! — восклицал он, обнимая коровью морду и как бы целуя ее.

Около часовни его догнали несколько колхозниц, спешивших на поле. Окружив Егора, обнимающего корову, они подняли его на смех. Потом к ним присоединилась Марья и тут же кузнец Петран, ее новобрачный. Озорница Марья, едва сдерживаясь от смеха, стала подталкивать Егора, уговаривая его поцеловать корову под хвост.

— Сладки больно на чужое добро. Обрадовались! — оборонялся Егор.

— Под хвост, Егор, под хвост! — выкрикивала Марья, — горячей, под хвост!

Вмешался кузнец. Он отстранил Марью и, схватив Егора за плечи, повернул его лицом к себе.

— Выходишь, Егор? — строго спросил он.

Егор сразу перестал юродничать. Он посерьезнел, страдальческая улыбка исчезла у него с лица. Прямой вопрос кузнеца вновь надрубил его.

— Петран… всю ночь… выйду, послушаю-послушаю, ревет, да и шабаш, — бормотал он.

Петран отпустил его, круто повернулся и пошел, увлекая за собой баб. А Егор, оставшись наедине со своей скотинкой, как бы оправдываясь перед ушедшими, растерянно проговорил:

— Всю ночь ревела… Охрипла аж… От тоски одной, думаю, подохнет животина.

Мишка Скворец в это утро был разбужен отцом, когда тот крикнул жене о хриплом коровьем голосе. Отец ушел, и он остался лежать в постели; эти утренние часы, когда и в избе и на селе было тихо, Мишка называл «самыми изобретательными». И, действительно, «изобретательным» это прохладное утреннее время было потому, что все задуманное оставалось еще долгое время, вплоть до вставания, на грани сновидений, а Мишка часто видел во сне огромную блестящую карусель, медленно вращающуюся перед глазами, — все казалось легко выполнимым, и даже сама мечта походила на действительность.

А задумал Мишка невероятно много и с неребячьей серьезностью утаивал ото всех свое «главное», как он называл, изобретение.

Изобретение это сводило на нет необходимость построек каких бы то ни было электростанций; последняя летняя гроза застала Мишку в поле, ночью. Прячась от дождя, он присел у передних ног своей