Черная шаль - Иван Иванович Макаров

же оба рысака рванулись вперед. Некоторое время жеребцы злобно косились друг на друга, то и дело сбивались в галоп, беспокойно вскидывая головы и тем самым нарушая главнейшее в беге — правильное дыхание. Но вскоре оба они успокоились, напряженно вытянули вперед головы, не боясь друг друга, сомкнулись и дружно понеслись, точно бы к ним вместо озлобленного соперничества вернулось мирное спортивное чувство. Люди толпой высыпали ближе к дороге, крича каждый свое:

— До сарая!.. До сарая и обратно гони!.. Намой колхозу! Намой!.. Мишка, не сдай!.. Наша!.. Наша!.. До сарая.

Ничего не понимая в езде и не управляясь с нахлынувшей злобой, Мишка на секундочку сообразил, что, кажется, по правилам бегов лучше вначале сдержать и сберечь силы рысака и взять у финиша.

Но рядом летел Ворон-Воронок — теперь Мишка уже не видел его лица, — стегал своего жеребца вожжой, как делают извозчики, и, не переставая, взвизгивал:

— Гады!.. Хамы!.. Гады!.. Хамы!..

Смутно Мишка сообразил, что оскорбление это относится к нему, к Мишке Скворцу, ко всей ячейке, ко всему колхозу, ко всем коммунистам.

Решив сдерживать рысака, он тотчас же, невольно подражая противнику, тоже принялся колотить вожжами своего рысака.

Оба рысака вновь сбились в галоп, опять воинственно оглядели друг друга, невольно замедляя бег.

Казалось, что они вот-вот остановятся и, взвившись на дыбы, сцепятся зубами…

Иван Федорович по виду вновь вернувшегося к нему паренька понял, что сын ничего от него не добился.

Он сидел с ним, всячески задабривая его и стараясь вызвать на разговор.

Начавшаяся гонка и крики помешали ему. Выскочивши на улицу, он забежал наперед, на дорогу, — рысаки еще были далеко перед ним, — поднял руки вверх и закричал на сына:

— Стой, дьяволенок!.. Я тебе!..

Но тут же, казалось, и он, подобно сыну, понял и «увидел» то, что зажгло и озлобило Мишку.

Рысаки приближались, он опустил руки, отбежал в сторону и крикнул сыну, что есть мочи:

— Не стегай, дурак! Не давай галопом…

Жеребцы пронеслись мимо него. Ворон-Воронок был ближе к нему, и Иван Федорович ясно расслышал сквозь общие крики и гул его озлобленный визг:

— …Гады!.. Хамы!..

Теперь он понял, почему сын стегает рысака и почему, видимо разглядев и узнав отца, Мишка принялся хлестать его ожесточеннее, несмотря на отцовские крики.

Не отдавая себе отчета, он побежал вслед за промчавшимися рысаками, к пожарному сараю. Бинты соскочили у него с головы на шею и болтались, как белый хомут.

— А-а… так?.. Так?.. — бессвязно шептал он.

Толпа, бежавшая туда же, как на пожар, подхватила его с собой, и он затерялся в ней…

Был в толпе третий человек, который «увидел» и понял то, что «увидели» и поняли отец и сын Пустынкины.

Подбегая к пожарному сараю, Иван Федорович почувствовал, что кто-то сзади, снизу тянет его, пытаясь остановить. Он уже разглядел в толпе и Ворона-Воронка, теперь уже с другим, улыбающимся лицом, и неподвижный взгляд сына — взгляд, который называют стеклянным, устремленный на противника.

Люди спорили около них, бранились, угрожали друг другу, запальчиво крича:

— Наш!.. Ваш?.. Дожидайся, не ваш, а наш! Ан, наш! Нет, наш!..

Тот, кто пытался остановить Ивана Федоровича, видимо, окончательно был выведен из себя этим общим азартом. Он решительно уцепился Пустынкину за пояс рубахи и, казалось, повис на нем.

— Дядь Вань! Дядь Вань! — услышал Иван Федорович знакомый и некогда поразивший его вопль.

Он остановился и круто повернулся к парнишке Сергея Камаря. И опять, как тогда, сообщая о ранении Ефима, парнишка, взвизгивая и перебиваясь всхлипыванием, завопил:

— Дядь Вань, они это загнали. Папашка храпел, и меня напоили. Думали, я сплю, а меня блевать мутит. А мне совестно от них, я себе рот затыкаю да траву незаметно грызу. Вот так. Они пошли загонять. А меня мутит и мутит… Я все помню, а не могу… Дядя Ваня!.. — визгнул он еще раз.

— Кто они? — крикнул Пустынкин.

— Вяхоль да Карев. Кажну ночь папке вина носили. Пей, говорят, Сергей, — тут он разревелся совсем. — Им-то пей, а папашка… папаша все равно утопится, либо хуже… Дядь Ваня!.. Ай, дядь Ваня!..

На следствии первым признался трепливый Филя Вяхоль. Однако всю вину он свалил на Ворона-Воронка, а сам сетовал на свою «извечную» бедность. Кроме Ворона-Воронка, к ответу привлекли еще троих членов правления товарищества «Красный луч».

VII. ОТЕЦ И СЫН

На собрании о сплошной коллективизации Мишкин отец, Егор Жинжин, сдался первым из окостенелых единоличников.

— Раз управление руля — на всеобщую, я вступаю, — наотрез заявил он в тон доклада Пустынкина, который рассказывал о неизбежности «поворота руля».

Мужики подумали, что Егор шутит. Но на другой день он отвел свою лошадь и корову на скотные дворы колхоза, а оттуда зашел к Пустынкину и долго расспрашивал его, длинно и хитро выпытывая, действительно ли в центре решено «повернуть руль», — это выражение и употреблял Егор, с легкой руки Ивана Федоровича, — или, может быть, сплошной колхоз только и есть, что смелая затея приехавшего земляка.

Ушел он, убежденный в достоверности указаний центра, и был доволен собой тем, что так легко расстался с лошадью и с коровой, у которой особенно любил большую белую проточину на морде, оттеняющую голубые круглые глаза — выпуклые и печальные — и розовые, липкие ноздри. Дома он развязно и весело шутил с женой и с Мишкой или вдруг начинал приставать к жене, пытаясь проникнуть в самую ее сокровенность и узнать, жалко ли ей сведенной скотины или нет.

Жена отвечала, что ей «вовсе не жалко, раз он, хозяин, так решил».

— То-то! — многозначительно восклицал Егор и опять шутил: — Скворец, эй, Скворец! — кричал он Мишке. — Хочешь я обреюсь?

Потом жене:

— Баба, вот, ей-богу, обреюсь! Пусть мужики завиствуют мне. Скажут: барином, на городской лад норовит… А все-таки, баба, я думаю, тебе жалко скотины. К корове ты должна привыкнуть. Ноздря у ней, у нашей коровы, такая… любезная. Не вот отвыкнешь, полагаю… Не сразу. Гремит на душе первое время…

Потом он достал с полки большую, рубчатую пивную кружку, принесенную некогда из барского дома, и потребовал, чтоб Мишка полез в погреб за квасом.

— Мама, сходи, — крикнул Мишка, возившийся в чулане. Но Егор внезапно и беспричинно осердился:

— Изобретаешь, изобретатель? — крикнул он, остановившись у чулана в строгой, вызывающей позе. — Марш, раз тебя посылают. Энжинер, высшего образования! Зеленую проволоку на катушки кручу! Кто я, уйди — вырвусь! Гром-моланью поймаю. Марш, говорят!

Изумленный сын вышел из чулана и, бережно зажимая в руке электрическую лампочку от карманного фонаря, спросил кружку.

— В горсти что у тебя, покажи! —