Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

Это все еще вызывало раздраженное недоумение. Дурное чувство, тем дурнее, что порой теснило радость, гордость, даже надежду. Судя по вестям от Первого ополчения, проигрывающего бой за боем, ополчение Второе превращалось из отчаянной авантюры во что-то значимое. О Хельмо и союзниках действительно говорили, что их движение успешно, действуют они слаженно, а речи воеводы так сильны, что под Инадой толкнули в поход даже шелковых мятежников и, прости господи, пиратов!..

– Я бы тоже за ним пошел, – заладил Тсино. – Как славно, что ты ему доверился!

Хинсдро не успел возопить: «Никакого “пошел”!»: сын опять пылко обнял его, отпустил и выскочил прочь. Некоторое время Хинсдро бессмысленно смотрел на дверь, потом, собравшись с духом, тоже вышел из кабинета. Его путь лежал в церемониальную палату, на балкон. Оттуда он уже вскоре оглядывал набившуюся во двор кое-как сдерживаемую толпу.

Толпа волновалась: галдела, гомонила. Толпа требовательно задирала десятки голов и разевала десятки ртов, махала кто руками, кто знаменами. Хныкали дети, лаяли собаки, предостерегающе стучали оземь начищенные бердыши. Пестрели шали женщин и вышитые рубахи мужчин, светлели рясы священников, алели кафтаны стрельцов. Последние наверняка волновались: а ну как будет опала за то, что впустили горожан? Но не могли не впустить, больно много пришло. Хинсдро и сам прекрасно знал: у людей накопились вопросы и тревоги, вот-вот перехлынут. Более всего их терзает одно.

– Далеко враг, царюшка? – выкрикнул кто-то самый горластый.

Бесконечным эхом вопрос пошел по рядам, прежде чем Хинсдро властно поднял обе ладони, а стрельцы застучали бердышами громче и настала тишина.

Хинсдро говорил с народом недолго – лишь обобщил прочтенное в письмах и депешах, уверил: близко, но время есть. Напомнил, что Ас-Ковант укреплен и запасов хватит на долгую осаду, пообещал: доблестное воинство изгонит Лжедимиру прочь. Скоро ли? Какой ценой? На эти вопросы он ответить не мог и постарался на них не задерживаться. Мягко напомнил лишь:

– Солнце согреет всех. Прошу об одном – о вере.

Он говорил, а Злато-Птица сидела на плече. Обычно ее теплая тяжесть и сияние успокаивали, но сегодня – необъяснимо давили и ослепляли. Глаза резало. По спине тек пот, под бородой кожа чесалась, нога ныла так, будто вот-вот переломится. И Хинсдро не сдержался – вздрогнул, чутким слухом уловив внизу волны шепота.

«Так похожа на настоящую царевну…»

«Говорят, она раздавала драгоценные камни…»

«Государь-то почему здесь? Почему не бьется?..»

«Она говорила, это он погубил прежнего царя и прогнал воевод. Сыч…»

Как вообще он слышал это с высоты? Как в целом море звуков? Но он слышал – слышал и впивался ногтями в собственные ладони, слышал и кусал себя за язык, лишь бы не крикнуть стрельцам, потеряв голову: «Расстрелять!» Сам себя одергивал: с чего? Толпа не злилась, лишь казалась разом встревоженной и оцепенелой. Отупела от долгой неясности. Извелась от частых плохих новостей. Жалеть ее было нужно… жалеть, а не расстреливать. И раз за разом напоминать ей: царь стоек. Стоек и доверия заслуживает.

Хинсдро горделиво вскинул голову. Прочертил в воздухе благословляющий солнечный знак, глубоко вздохнул и закончил речь простым напутствием:

– Не забывайте Бога. Государя. Но, прежде всего, себя, свои семьи, своих защитников. Вместе мы сильнее. Держитесь друг за друга.

Немногие, но все же откликнулись одобрительными криками. Большинство промолчало, все те же понурые взгляды кололи тупыми шилами. Пусть. Подумают – переосмыслят. А если нет, бунту все равно вряд ли быть: явного повода нет, а силенок маловато, сами понимают: сидят на пороховой бочке связанные, дернутся – а ну как рванет? Хинсдро дал знак стрельцам. Толпу стали спроваживать со двора.

В палате он изнуренно опустился на трон, только теперь поняв, чего стоила речь. Прижал руку ко рту: едва не вырвало. Сгорбился. Злато-Птица, тяжело хлопая крыльями, подлетела и села на подлокотник, закудахтала-закряхтела что-то на своем странном языке.

Хинсдро глянул на нее – очертания раздвоились и собрались. Птица еще немного помолодела за последнее время, когти на ее кожистых крупных лапах блестели красной медью. Она доверчиво подставила правую голову. Хинсдро превозмог онемение и, тихо вздохнув, почесал оперение под клювом.

Такая она – вся его страна. Яркая, добродушная, туповатая, но умеющая, если надо, взлететь высоко. В далеком прошлом люди спорили: почему… нет, правда, почему, когда Ардария распалась, птица осталась с солнечным царем? Вроде ведь любила его брата, спутавшегося со священником. Но не полетела за ним, этим доводом даже пытаясь вернуть отступников, да не смогла. Забавно… теперь-то Хинсдро понял. Те люди уже тогда глядели вдаль. Хотели не своим путем идти к свету, а чужим, проторенным. За цветочными, за огненными, за шелковыми, даже за людоедами. За кем угодно. А птица… птицу в дни Тьмы доверили все же Ардарии. Особому народу. Хинсдро не обольщался, вряд ли народ этот был краше и умнее других. Но все же. Мало у каких еще стран было похожее чародейство. Но…

Но не только добро нес этот выбор. Вспомнить одну только историю с Грайно, в которой его, Хинсдро, как он теперь понял, обвинила мятежная Имшин. Нет, он и прежде слышал похожие наветы, но чтобы она, сердечная подруга Карсо, который вообще в чужие дела не лез с тех пор, как получил свое болото? Когда Хельмо написал об этом, Хинсдро тоже затошнило, долго он мял письмо во вспотевших руках. А потом откинул голову и расхохотался – так, что запершило в горле, и на кашель его прибежал испуганный постельничий.

– Ты ведь понимаешь речь, верно? – шепнул Хинсдро, всматриваясь в Злато-Птицу. – Все понимаешь, я знаю…

Она молчала – лишь, склоняясь вбок, поглядывала выпученными глазами. Конечно, понимала, раз испокон веков носила царские приказы именно тем, кому они предназначались. Сам Хинсдро ничего с ней не передавал: откровенно говоря, птице как гонцу он не доверял. Пусть она была – по слухам – неуязвима для стрел и пуль, пусть умела быстро летать, птица лишь птица. Где ей участвовать в человечьих делах?

– Может, вспомнишь, моя хорошая, – помедлив, без особой надежды проговорил Хинсдро, – что ты сказала в лесу, семь лет назад, одноглазому человеку в красном кафтане, ведшему других таких же людей?

Птица продолжала таращиться на него, издавая тихие гортанные звуки от каждого почесывания. Поводила крыльями, елозила, удерживая равновесие на полированном подлокотнике. Мягкое масляное сияние лилось с ее перьев. Хинсдро вздохнул.

– Очевидно, нет. Где тебе…

Он сам не понимал, зачем спрашивает. Думал отчего-то о жене-покойнице, думал с нежностью, вспоминая, как нашел ее обгорелую у обгорелых же дверей. Какой она была игривой