Скальпель и перо - Леонид Петрович Попов

палаты.

Плывут, как тучки, белые халаты,

Сместились рубежи, часы и даты.

Ну как, ей-богу, всё-таки смогла ты?

Как вспышка магния – ретроспектива:

Себе на утешенье, иль на диво,

Я возвращаюсь, – никуда не деться! -

В мальчишество своё, в деревню, в детство.

И вместо поглощающего тленья -

Такое наступает просветленье!

Такое озаряет озаренье! -

Что звонким спектром ослепляет зренье.

А разве спектр, он звенит? Наверно…

Пускай звенит. Перезарядка нервов.

А в голове – чертоги, дали, судьбы…

…Чёрт подери! Хоть капельку уснуть бы.

***

Отполыхали зори грозовые,

В изломах лета в Лету канул день.

И видятся поэту, как живые

Приметы сна, предзимья свето – тень.

Ах, вот она!

Уж выглядит неброско,

Хотя листву ветрам не потушить,

Ну здравствуй, здравствуй,

мой дружок – берёзка!

Ты знаешь, скоро будешь в книжке жить

Моих стихов…

Ты тот весенний полдень

Конечно помнишь: грузным тягачом

Тебя поранило, сломило комель.

И стал тебе я

Лечащим врачом.

Чтоб было нам с тобой обоим легче,

Я – не лесник – тебя спасти решил.

–Берёзка! Друг!, – сказал тебе -

полечим…

И шину из фанеры наложил.

Есть горести и радости на свете…

Я всё ходил к тебе:

–Не поднялась?..

И наконец

Прозрел, постиг, заметил,

Что ты – ура!, – как говорят «взялась»!

Целебный сок по капельки – на раны!

…На старом пне, в соседстве у ольхи,

Я тут же взял дневник свой неустанный

И, помнишь?, тут же сочинил стихи:

В больничном парке, у ночного плёса,

Где мхами разукрашен бурелом,

Стоит, согнувшись, тонкая берёза

С пораненным, надломленным стволом.

Но вся она пылает хлорофиллом,

Её тепла и света не лишить.

В ней жизнеутверждающая сила -

Надломленная -

Продолжает жить.

Уже сплела зелёную корону

Над сеткой розоватого плюща.

Всё норовит поднять повыше крону,

Листвою изумлённо трепеща.

Пронизанная тонким лунным светом,

Коснулась веткой моего плеча…

…Я нечто символическое в этом

Не только вижу зрением поэта,

Но нахожу в раздумии врача.

ВАМПИР

Звёздочки с заоблачных высот -

Не глаза! И что во сне-то снится им?

Присосавшись кровь мою сосёт

Мой вампир с лучистыми ресницами.

Веки с ключивой голубизной,

Серьги-искорки на мочках с дырками…

Кровь микроскопической волной

Розовеет в ящике с пробирками.

Мне таких не надо бы красот…

Поседел я, полысел я наголо.

А она всё кровь мою сосёт,

Моё Вампир, в обличье нежном ангела.

В чистоте души своей светла,

Всем моральным кодексом оправдана,

Ты бы мне, дружочек, помогла

Душенькой своей – июньской радугой.

И тогда, где тишь да благодать,

В самой ясной, в самой дальней дальности

Буду я тебе стихи слагать,

Не боясь прослыть в сентиментальности.

СКВОРЦЫ

Я вижу из больничного окна

Скворечню. А на ней сидит скворчёна.

Он говорит о чём-то увлечённо -

Клокочет в горле у него весна.

Потом поёт…

Как он, злодей, поёт!

Какой он звонкий, солнечный, весёлый…

Приветствуя пернатых новосёлов,

Больной сосед басит мне:

–Вот даёт!..

Какой же это добрый человек

Тебе, скворчуга, выдумал жилище?!

Мы на земле извечной дружбы ищем,

Чтоб этой дружбе не стареть вовек;

Чтоб бескорыстной дружба та была,

Чтоб в мире здравый царствовал рассудок,

Чтобы с рассвета до исхода суток

Над нами песня вечная плыла.

Так сочиняй же музыку, скворец!

Ты – высоко порядочная птица.

Уж не тебе ли кое-как ютиться!

Располагайся! Вот тебе – дворец!

Давай напишем вместе попурри,

Чтоб улыбнулись голубые своды…

Я вроде бы – по рангу – царь природы,

Но я твой друг. Какие там цари!

Я понимаю: каждому своё,

Но, будь на то моя святая воля,

Я ввёл бы изученье в каждой школе

Программы – про скворцов, про соловьёв,

Про разных всевозможнейших пичуг.

Они ведь, в сущности, народ такой хороший.

И стоит ли на них жалеть нам гроши?

Пора переселять их из лачуг

В хоромы! в виллы! в терема! В дворцы!..

Вот так я думаю, грустя немножко,

Когда смотрю в больничное окошко

На мирозданье,

Где поют скворцы.

НАДЕЖДА, ВЕРА И ЛЮБОВЬ

Поэма

Полному кавалеру орденов Славы

Ивану Ильичу Бокрееву и майору

медицинской службы в отставке

Надежде Николаевне Красовской

1

Всю ночь не спал. Какие – то кошмары

Толклись в палате, громоздясь нелепо.

Дышалось трудно, путалось сознанье.

Сплошным вертепом представлялся мир.

Дежурный врач не отходил от койки.

Вводил ему лекарство внутривенно.

И не было отчаянья и боли.

И было что-то вроде эйфории -

Светлела мысль, и наступал покой.

Тогда казалось – можно примериться,

Коль доктора пока что не всесильны…

Неплохо пожил. Зла не делал людям.

Сражался честно на войне.

Опять же -

Андрейку жалко: малый – маловат.

Его до дела довести бы надо.

Совсем дитя… А между тем, как взрослый,

Ничком в подушку плачет – батьку жалко.

Жена устала. Вечные тревоги:

В Великую боялись похоронки,

А нынче – телефонного звонка.

А он лежит. Уже в палату утро

Вливается светло и говорливо.

И входит врач Надежда Николавна.

Он думает: «Надежда, ах, Надежда!

На что же я надеяться могу?»

Но всякий раз, когда она приходит,

В нём тихо зреет воля к исцеленью.

Глаза Надежды излучают силу

Спокойную. И взор её глубинный

Страдальческой исполнен красоты.

В нём след войны, навек запечатлённый.

Тогда она трудилась в медсанбате,

Теперь у койки старого солдата

Ей привелось быть лечащим врачом.

Она о нём всё досконально знает,

Что он не просто homo sapiens -

он в жизни

Достойнейшее место занимает,

Что Курская его изрядно гнула,

Что был он в ней

Как в вольтовой дуге.

И выдюжил!..

В поре послевоенной

Он жадно жил, возделывая землю.

Любил смотреть рассветы и закаты,

Проникновенней стал любить людей.

И надо ж было в этакую пору

Случиться так, что где-то загрудинно

Кинжально полоснуло… И мгновенно

Померкло солнце. Вместо солнца – звёзды

Рассыпались в кричащей синеве.

Очнулся он в больнице. Подле койки

Толпились люди. Белые халаты

Расплывчато дымились в поле зренья.

В ушах звенело гулкое: «Жуву-у-у!..»

И снова стало легче и спокойней.

Надежда Николавна и сестрицы

Как будто посветлели. День к исходу.

Кленовый лист всей радугой осенней

Прилип, озябший, к мокрому стеклу.

Иван Ильич (так звали нашего больного)

Смотрел на этот лист заворожённо.

И вдруг, как никогда, заговорила

В нём беспощадно и неотвратимо

Сжигающая радость бытия.

И вслед – сиюминутное прозренье:

В нём два противоборствуют начала -

Одно – недуг, другое – жажда жизни

Во всей неистребимости своей.

Ни тени от языческого страха,

Лишь проступало где-то в подсознанье

Пронзительное до испепеленья:

Чудовищной нелепостью казалось

Вот так уйти. В ничто?! В небытие?!

Уж лучше бы на бруствере окопа!..

Когда он, в полный рост поднявшись, с ходу

Увлёк однополчан на ратный подвиг, -

Солдатской Славы полный кавалер.

А тут всего – сосудик коронарный…

Ведь надо же, ей-богу!.. Исстрадавшись,

Должно быть, надлежаще не сработал.

И тут уже в атаку не пойдёшь.

И потекли минуты, точно годы…

Иван Ильич смотрел на лист кленовый.

А он уже примёрз к стеклу всем спектром,

Сияя и звеня, как баккара.

А может, это лишь в ушах звенело?..

Какой хрусталь тут к чёрту? Барабаны

Кругом гремят… А лист кленовый (странно!..)

Осточертел, пристав как банный лист.

Вот раздышаться б чуть!..

У изголовья

Склонясь, сидит Надежда Николавна

И говорит: «Иван Ильич, голубчик,

Поверьте мне, всё будет хорошо.

Вы знаете меня по медсанбату.

Калач я тёртый. И слова на ветер,

Как говорят, напрасно не бросаю.

Вы только, милый, помогите мне.

Представьте на минуту – здесь нас трое:

Вы, я да эта лютая хвороба.

И если на неё вдвоём насесть нам,

Куда одной ей против нас двоих?!

Скажу вам прямо, как солдат солдату:

Нам будет трудно, как в бою, но верьте -

Она отступит…

В солнечное утро

Андрейка с мамкой встретят вас!..

И долго

Ещё смотреть вам зори и рассветы

И хаживать в погожие денёчки

С Андрейкой! С ним! В поход на карасей!»

И вот уже не закисью азота

Дышал Иван Ильич, а бересклетом

И повиликой, на заре промытой

Июльским шалым ветром, и росой.

И слушал он врача не отрешённо.

В груди теплело: вот она – надежда!

Смотрел в