Храм - Оливье Ларицца

— Мои братья не принимали то, что я не умею читать, — сокрушался он. — Они от меня отреклись из-за моей неграмотности.

— А как же христианское милосердие? Куда они его дели?

— Согласно учению святого Бернара цистерцианцы должны быть открытыми, должны принимать в свое братство других людей, тем не менее это учение не защищает ни от спеси, ни от глупости. И все-таки я не боялся трудностей, уверяю тебя…

— Жизнь монаха очень тяжелая?

— Ora et labora.[6] В этой жизни есть только молитвы и работа. Восемь литургических служб.

— Восемь?

— Заутреня, утреня, первый час, третий час, шестой час, девятый час, вечерня, повечерье.

Фернандо улыбался.

— Вам не трудно повторить их еще раз? — спросил я.

«Заутреня, утреня, первый час…» — перечислял он с увлечением, так блистательный ученик декламирует поэму.

— Первая служба начинается в час ночи! — продолжил он. — Ночью спим только пять часов. Вне молитв работаем в поле, на виноградниках, в кузнице, на мельнице или в голубятне… Такой образ жизни тебе точно не подошел бы!

Он рассмеялся.

Я его передразнил в знак согласия с таким предположением.

— Какая убежденность!.. Так вот откуда у вас такое упрямство и самоотверженность.

— Эти качества во мне воспитала мать: она заставляла нас много работать на ферме. В своей проповеди против праздности святой Бернар, вслед за святым Бенедиктом, провозглашал не что иное, как труд. Но он так четко отметил (лицо Фернандо омрачилось): «Несчастлив тот, кто одинок, ибо никто ему не поможет подняться, если он упадет».

— И вы остались один…

— Я одинок с тех пор, как умерла моя мать. Как ты и как многие другие… Цистерцианцы ко мне относились терпеливо, и мне было горько их покидать. Я думал о другом изречении святого Бернара: «Я — химера своего века — ни клерк, ни мирянин. Я уже оставил жизнь монаха, но ношу его одежду». И я пришел к тому же!

Он вознес руки к небу, и в треугольнике этого приношения величественно сиял на лазурном овале незавершенный собор с изображением Христа.

Затем старик добавил:

— За это время я кое-что понял, странник.

— Что именно?

— Одиночество — это условие свободы.

— Что вы хотите сказать?

— Современный мир меня тревожит. Но я не идеализирую ретроградные сообщества. Например, маленькие города — это рассадник сплетен. Там слишком много судачат, критикуют соседей, винят их… и никому не доверяют. Да, собственно, правдивых слов не так уж много. Вот почему монахи хранят молчание: дабы не растрачиваться в бесполезных словесах. Но умеют ли они благодарить? Да, они могут прочитать Библию, но умеют ли они читать друг друга по глазам?

Фернандо пристально посмотрел мне в глаза.

— Ты, странник, обладаешь большой силой. Она тебе досталась от матери, но ее еще надо развить. Твое достоинство в том, что ты умеешь слушать и способен читать по глазам.

У меня перехватило дыхание.

— До сих пор этот дар в тебе не проявлялся. И тогда Господь Бог, что бы ты о Нем ни думал, решил твою мать забрать на небеса…

Моя тайна мгновенно поднялась из глубины. Она закупорила мне горло.

— И, лишившись матери, ты задумался над тем, чем займешься в жизни, кем станешь без нее. И главное: думаешь ли ты стать тем, кто зрел в глубине тебя…

Больничная палата, белые стены, ампулы в форме Девы Марии с тяжелой водой внутри — воспоминания последних месяцев отразились в моих глазах.

— Ты был с нею рядом до конца, потому что любил ее всем сердцем, а еще ты ждал, чтобы она тебе сказала…

Моя душа кричала: это я дал ей смертоносные таблетки, Фернандо.

— …чтобы она тебе сказала, что ты уже взрослый и можешь сам выбирать себе дорогу, дорогу твоей правды, твоей личной легенды…

Я лишил ее жизни. О Боже, я помог ей легко умереть!

— …твоя мать испытывала муки мученические, она мысленно страдала, она ненавидела собственное тело…

Я убил свою мать, и ее муж — мой родной отец — в этом не сомневается.

— …Она страдала, как Иисус на кресте, с той лишь разницей, что умерла не ради спасения человечества, нет: она покинула этот мир, чтобы освободить место для того другого, который зрел в тебе…

Казалось, горло вот-вот разорвется, воцарилось тягостное молчание, которое пригвоздило меня, и тогда хлынули слезы. Я опустил голову.

— …и ты уже не в силах был все это видеть, окажись в руках копье, ты бы пронзил им ее грудь, как они когда-то сделали с Христом, дабы прекратить его страдания, и твоя мать подтолкнула тебя к этому, так как не могла больше видеть, как ты переживаешь…

Ну, это уж слишком, довольно! Сейчас я расскажу ему все. Пусть знает, что он прав, пусть знает, кто я есть на самом деле. Внезапно у старика дрогнул голос, и я поднял на него взгляд.

— …Я прошел через это, странник, я тоже через это прошел…

Из его глаз полилась река.

— …Благодарю тебя за то, что прочел мне Библию, благодарю за то, что ты все видишь в моих глазах…

И обе матери увидели сверху, как мы упали друг другу в объятья, словно два моря слились воедино, словно в голубой чаше тяжелая вода смешалась с грозовой водой.

IV

Уничтоженный Вавилон

Я обнял Надю на мосту. Или она меня обняла? В тот день после полудня шел дождь. Скорее моросил, помню, это навело на размышление: а ведь в Мадриде не так много мостов. Стало быть, сегодня эта девушка символически соединила мое прошлое с будущим, чтобы сделать их лучше. В минуты всепоглощающего блаженства приятно верить в такие глупости.

Тем вечером я не поцеловал Надю, хоть была возможность, — я жаждал обуздать призраков, что появлялись в сумерках, и это почти удалось. Я больше не рассказывал ей с таинственным видом ни о Кассиопее, ни о Большой Медведице, ибо стратегия созвездий действует только на тех, кому еще нет двадцати. Это как коктейли «секс на пляже» или «пина колада», а также водка с лимоном, которые выпиваешь залпом до дна: все эти игры — только для молодых. Но не для тех, у кого молодость осталась лишь в глазах.

В тридцать лет предпочитаешь хорошее вино, разумеется, лучше того, что пьет Фернандо. И желательно соблюдать условности без романтических излишеств, тогда их легче потом прервать. Надя пригласила меня на обед в ресторан, я выбрал французский, где виртуозно готовят приправленные травами и пряностями блюда. Мы вышли оттуда очарованные меню: тысячелистник с галетами из гречишной чечевицы в ореховом масле с эмульсией фиолетовой горчицы и в сусле винограда, провансальская пицца с мармеладом из белых грибов и забытых овощей (пастернак, брюква, земляная груша), взбитые сливки эстрагона — я записал названия этих блюд, восхищенный их поэзией. Вот так иногда хранишь билет в кино, на концерт, на спектакль, вызвавший восторг, или пробку от бутылки шампанского, что шумно вылетела в честь какого-либо незабываемого события. Итак, во второй половине дня, с дыханием как у шакала или милого койота, мы стояли в обнимку под моросящим дождем на одном из мостов Мадрида.

Надя и странник кутили, переходя из одного бара в другой. С тем неистовством (не в обиду им будет сказано), которое присуще только двадцатилетним или бывает в студенческие годы, когда от эмансипации вырастают крылья. Все тайны живописных бистро и таверн Мадрида ими были открыты: блестящие духовые инструменты и бархатные обои в напыщенном восточном кафе, концертные программы в «Ла Фидула» или в «Популарте», а в «Старсе» они иногда танцевали. Но особенно привлекательными оказались ночные заведения, прилегающие к кварталам Маласанья и Чуэка, близ площади Святой Анны и тех, что подальше (Лос Габриэлес, Вива Мадрид…). Они легко общались со студентами, беседовали со стариками, ведущими долгие разговоры о новом мире, который надо переделать, и сожалели о безвозвратно ушедшем прошлом. Испанская красавица и ее странник тоже думали о том, как бы восстановить мир в своих стенах…

Богемная жизнь мне нравилась. И я с удовольствием чередовал одну вселенную с другой: утром — дон Фернандо, вечером — Надя. Они оба мне подходили, дополняя друг друга. В первой вселенной я углублялся, во второй — высвобождался. И наоборот, так как люди, в которых ВЕРИШЬ, раскрывают в тебе разные, иногда противоречивые, возможности: они тебя воодушевляют. Да, я верил в Фернандо, как он верил в небо, и мне хотелось верить в нашу историю с Надей. И это больше не казалось отказом от других избранниц, возможно, потому что я был одинок и далеко от дома. Как будто на каникулах. И остро почувствовал появление в моей жизни вакантного места. А как же Надя, выберет ли она меня, небезупречного? Сомневаюсь. Чувствую, что жизненный путь придется прокладывать в одиночку. Я освоил часть игры и упорно продолжал свой маршрут, не дожидаясь взаимности. Возможно, это и есть настоящая вера — бесплатное обязательство. Дружба, как и любовь — бесприбыльные инвестиции.