Храм - Оливье Ларицца

— Неужели это вы их приготовили?

— Конечно!.. Ну, точнее, почти… я помогал. Принес сестре корицу и гречку.

— Сразу и то и другое? В блинах корица и гречка? Это местное фирменное блюдо?

— Да, очень местное. Джильда немного ограниченна в возможностях, что касается ее квартиры. Но она по-настоящему искусная повариха. Всегда пробует новые рецепты.

— Мне это очень нравится. Люблю оригинальность. И оригиналов тоже люблю.

Он не переставал улыбаться, все еще гордый и счастливый тем, что из этого вышло, — радостью, которую удалось доставить. Он был равно и ребенком и дедом. И — святым. А главное, другом. Старым и светлым, как день.

— Они еще теплые, — говорил он довольно, когда поставил на стол одну из тарелок. — Сегодня я намеренно пришел позже, хотел, чтобы ты их попробовал теплыми. Договорились же на десять часов, а уже…

Старик отыскал свои огромные карманные часы — реликвию, которую хранил в кармане шерстяной куртки.

— …одиннадцать тридцать! — воскликнул он. — Если я буду каждое утро начинать работу в такое время, барселонцы закончат храм «Саграда Фамилия» раньше, чем я закончу свой! Ты неисправим, странник!

— К сожалению, лег спать поздно, поэтому утром с трудом проснулся. Я вам расскажу об этом в другой раз… кстати, я не завтракал и очень голоден.

Мы сели вместе за стол и проглотили по полдюжине блинов каждый, смакуя замечательное — не столь уж знаменитое! — «Тоскар Монастрелль». В глазах отражалась наша сытость, хорошее настроение, ощущение братства. И дружбы. Я вспомнил поговорку, которую часто повторяла моя мать в такие минуты: «Светлое Сретенье — конец зиме».

После еды Фернандо вытащил из сумки маленький деревянный инструмент — окарину. Поднес эту древнюю флейту к губам и извлек из нее несколько меланхолических нот. Это звучало красиво. И мощно.

— Не знал, что вы играете на этом инструменте, Фернандо.

— О! Я только пробую, импровизирую. Подбираю мелодию на слух, по…

— …наитию, знаю.

— Мой отец играл на окарине, когда я был маленьким. Даже во время войны, я имею в виду гражданскую войну, по вечерам, бывая дома, он радовал нас — мою мать, сестру и меня. Незабываемые минуты. Я их возвращаю насколько возможно, но не умею читать ноты и поэтому не получается выучить любимые куски…

— Что касается чтения, у меня для вас есть кое-что.

Я вытащил из рюкзака оказию, что приобрел у букиниста на склоне Куэсто-де-Мояно.

— Это Библия. Я подумал, что… ну…

Я не знал, как сформулировать свое предложение, чтобы не ранить старого человека, не напоминать о его невежестве.

— Почему бы нам не почитать ее вместе? — сообразил я наконец.

Он не произнес ни слова.

— Так как мы видимся практически каждый день, — продолжил я, — кроме, разумеется, воскресенья, и мне тоже интересно открыть для себя эту книгу, с которой я мало знаком, даже не принимал ее из-за того, что произошло с моей матерью… ну, вы знаете эту историю… Итак, я решил, если вы согласны, читать ее вслух каждый день, возможно, те пассажи, которые выберете вы.

Он словно онемел. Но взгляд был красноречивым. Этот взгляд пронзил меня, и кобальт его глаз навсегда отпечатался в моем сердце.

Наконец старик взволнованно пробормотал:

— Нельзя ли начать с того места, где речь идет о Сретенье, это так кстати.

— Разумеется, Фернандо. Где же это место?

— Сорок дней после рождения Господа. Когда Его представляли в храме…

Легкий ветерок, что проник через проемы будущих витражей, смял несколько страниц. Пока я искал обсуждаемый пассаж — всего лишь несколько секунд, — меня захлестнула волна необъяснимых чувств, ощущение безмятежной силы и пользы, важности и вместе с тем покорности. И тогда я начал читать вслух главу из Евангелия от Луки:

…Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром;

…Ибо видели очи мои спасение Твое…[5]

Интересно, есть ли у человека природная склонность создавать совпадения? Неужели существуют только случай либо судьба, или это проявление бессознательного, очень сильного желания, которое нарушает обычный ход жизненных событий, как взмахи крылышек безобидной на первый взгляд бабочки вызывают бурю или цунами на другом краю света? А может, мы входим в резонанс с окружающим миром на высоких частотах, которые не в силах перехватить, которые не слышим.

В воскресенье первого февраля я снова увидел Надю, и она уж точно была той самой бабочкой. Или стрекозой, хоть я склонен подозревать бабочку, так как она обещала, невзирая на свою меланхолическую легкость, вызвать сильные порывы ветра. Надя была легкой и порхающей, а я — все еще немного не в себе. Это она определила нашу встречу во второй половине дня в центре Мадрида на Пуэрта-дель-Соль, овальной площади, что окружена строениями XVIII века. Это место означает нулевой километр всех дорог Испании — идеальное для встречи, если вы задумали что-либо начать. Вроде истории под зимним солнцем.

Никто из нас не предполагал здесь встретиться, и в первые минуты мы только и делали, что охали и ахали о том, как все произошло неожиданно и здорово. Я окинул ее мимолетным взглядом: лицо чуть-чуть повзрослело, все такие же длинные светло-русые волосы — большая редкость среди испанок! — те же прекрасные черты лица и подчеркиваемые солнечным светом округлости фигуры. На ней были белые джинсы и туфли на высоком каблуке, и в ее очках кинозвезды отражалась моя радость. Ремень с крупной серебряной пряжкой, обтягивающая блузка и жилет сиреневого оттенка, великолепный маникюр фисташкового цвета и много колец, в том числе на левом безымянном пальце. Я присматривался к Наде, как будто каждая мелочь могла поведать о ее жизни нынешней — и в те годы, что нас разделяли. Прошло пять лет, хоть это казалось целой вечностью.

— Ты наконец-то отрастил волосы! — весело заметила она, шагая рядом со мной. — Я же говорила, что тебе будет хорошо с длинными волосами.

— Ты, правда, считаешь, что мне идет?

— Уверена! Вот теперь ты похож на настоящего писателя!

Мне нравилась ее улыбка, великолепные зубы под лиловыми губами, но она еще не знала, что я до сих пор не написал ни единой строчки и мои волосы отросли лишь потому, что ни одному парикмахеру я не мог позволить к ним прикоснуться. Когда-то они упустили меня, как клиента, во всяком случае, им не удавалось достичь того уровня, который бы меня устроил. Поэтому свою шевелюру я доверял только матери, и она, начиная с моего детства, не переставала ею заниматься. Я специально ездил из Парижа в Лотарингию, чтобы она привела мои волосы в порядок. Так продолжалось до тех пор, пока дьявольская болезнь Шарко не лишила сил ее руки. Отныне я походил на Самсона из Ветхого Завета, если не считать, что моя шевелюра выросла не от большой силы, а в результате ее отсутствия и случившейся беды.

Я рассказал об этом Наде, просто и искренне, без пафоса. Рассказал обо всем: чем занимался, кем стал, почему ноги привели меня сюда, в Мадрид. Она не одобрила мое знакомство с Фернандо, о котором, разумеется, мало что знала, поэтому мне предстояло открыть ей глаза на отшельника. Я многое превратил в шутку, в том числе себя самого, и мой юмор ее увлек. Мы снова увиделись вечером в баре. Пили красное вино допоздна. Много смеялись. Затем, стоя на тротуаре, прикоснулись друг к другу краешком губ. В эту прохладную ночь я повстречался с моими призраками.

Несколько дней, а может несколько недель, время стояло на месте. Я утратил представление о нем, больше не хотел принимать его в расчет. Время в любом случае не зависит от нас, оно не считается с нашей личностью, проходит мимо, как ни в чем не бывало: так надо ли обращать на него внимание?

Мне, как и Фернандо, достаточно быть наполненным небесной лазурью.

Почти ежедневное чтение вслух Библии нас очень сблизило. Меня убаюкивали эти рождественские сказки о том, как люди украли (о, это было очень давно) яблоко, отравленное Сатаной, но, к счастью, Белоснежка родила пророка, увенчанного лаврами! С четырех концов света сбежались волхвы с подарками в руках, дабы чествовать его. Мать, оплодотворенная голубем мира по имени Святой Дух, ликовала, а за ней из-под полуопущенных век ехидно наблюдали верблюды Бальтазара. Они качали горбами, флегматично вопрошая друг друга: «Какой же гений все это придумал, дабы успокоить наши истерзанные души?»

Мои душевные раны были дистиллятором крепнущей дружбы со стариком. Именно от него я хотел добиться себе оправдания и в ответ получил его откровения — уроки жизни без назидания, медоточивые библейские слова. Пока мы расчищали подступы к церкви, дон Фернандо рассказывал о том, как его прогнали из монастыря цистерцианцев Вальдейглесиас в Мадриде. В этом братстве, которое его официально выставило за порог из-за туберкулеза, ему не суждено было стать своим.