Роман в сонетах (сборник) - Евгений Нейштадт

Вновь превращает в лебедей

И провожает в путь далекий.

И впереди редеет мрак.

Теперь на юг летит косяк.

Теперь они летят спокойней.

И солнце им наперерез

Пересекает свод небес

И приближает полдень знойный.

Теперь ровней они летят…

Элиза в сетке задремала…

Над ней летящий младший брат

Ей заменяет опахало…

Сквозь дрему чудятся вдали

Принцессе голубые горы,

Прекрасный замок, корабли…

Но миражи пропали скоро,

Сменившись полосой земли.

Во всей красе открылся взорам

Прекрасный берег с высоты:

Под зеленеющим убором

Горели пятнами цветы,

Сияли синие озера,

Виднелся город, и над ним,

Гордясь величием своим,

Сверкали башенки собора…

Они спустились на ковер

Поляны, от ромашек белой.

За нею зеркалом блестело

Одно из множества озер.

Здесь, под прибрежною скалой,

В просторном гроте их жилище.

Принцессе собственный покой

В нем отвели, потом за пищей,

Пока не наступил закат,

Куда-то братья полетели.

Остался только младший брат.

Нарвав цветов Элизе в дар,

Он носит их к ее постели —

Так неуклюже ковыляет…

“Как мне избавить вас от чар?…”

Принцесса тихо повторяет

И незаметно засыпает…

И снится ей чудесный сон:

Над нею – синий небосклон.

Уже привыкшая летать,

Она летит в воздушный замок,

Где вдруг встречается опять

С бабусей ласковой, с той самой,

Которая сказала ей

О диких лебедях в коронах.

Она – добрейшая из фей:

Хранительница всех друзей,

Спасительница всех влюбленных…

Знаком Элизе этот сон:

Он снился, он был вещим прежде:

Он силы дал ее надежде.

И вновь ее волнует он.

И говорит ей фея снова:

“Для братьев ты на все готова,

Но ты не знаешь, как трудна

И как длинна твоя дорога:

Тобой любимых братьев много,

А ты – одна, совсем одна.

Волна разглаживает камень,

Но за волной идет волна,

А ты со слабыми руками

Что можешь сделать? – Ты одна.

Волне неведом страх и боли

Она не знает, холодна,

Тебе ж ожоги и мозоли

Покроют руки: ты – одна.

Но, как волна, быть молчалива

И терпелива ты должна —

От чар есть средство: ты одна

Твое молчанье и … крапива.

Забыв о боли и о страхе,

Ты из нее сплетешь рубахи,

Накинешь их на лебедей

И превратишь их вновь в людей.

Все это – молча: их убьет

Тобою сказанное слово.

Крапива быть должна сурова:

Она на кладбищах растет…”

И фея, показав пучок,

Крапивой рук ее коснулась,

И, вдруг почувствовав ожог,

Элиза, как тогда проснулась

И, как тогда, не веря диву,

В руках увидела крапиву!..

Но, боже, что это? … Ужель

Она не спит, и ей не снится?…

Под ней – крапивная постель…

Вокруг – зловещая темница!

Под самым потолком окно

Решеткой забрано тяжелой,

И сырость плесенью давно

Покрыла свода камень голый…

Вновь промелькнули перед ней

События минувшей ночи,

Непоправимостью своей

Туманя горестные очи.

Без мыслей, вся оцепенев,

Минуты три она сидела,

Потом с трудом преодолев

Унынье и бессильный гнев,

Поспешно принялась за дело:

Рубах здесь семь – боялись их

Оставить, видно, там. Осталось

Сплести еще на пятерых,

Сплести во что бы то ни стало!

Каков бы ни был приговор,

Но выход есть из заточенья:

Пусть это – выход на костер,

Надежду на освобожденье

Он оставляет, и она

Воспользоваться им должна.

В назначенный для казни день

Она возьмет с собой рубахи

И у костра или у плахи

Накинет их на лебедей.

Ее спасут, ее в беде

Родные братья не покинут.

Они найдут ее везде

И копья стражников раздвинут…

В труде прошел остаток дня,

И было сделано немало,

Но и во мраке без огня

Она работу продолжала.

В окно темницы к ней проник

Лишь отраженный лунный блик,

На потолок отбросив четкий

Рисунок кованой решетки

И бледно осветив тюрьму…

Сквозь тайное окно во тьму

Епископ смотрит с изумленьем:

Сейчас бесплотным привиденьем

Элиза кажется ему.

Полны ужасного значенья

Однообразные движенья

Ее неутомимых рук…

Могильной тишины вокруг

Ни шорох, ни единый звук

Не нарушает, ни единый!

Внезапным холодом облит,

Как зачарован, он глядит,

И ужас тихо шевелит

Его почтенные седины:

“Сомнений нет! Здесь – колдовство!

Оно таинственно и грозно!

Колдунья с помощью его

Уйдет! Тогда уж будет поздно:

Война, холера, голод, мор —

Не счесть губительных последствий!

Костер! Немедленный костер

Их мог бы уберечь от бедствий!..”

Но воля короля – закон,

И, мрачен, отступает он…

Прошло два дня. Она кончает

Бессонный труд… На третий день

Вдруг неожиданная тень

Ее работу прерывает.

Она глядит из темноты:

Окно закрыли крылья птицы —

То младший брат в окно темницы

Ей в клюве подает цветы.

Едва их приняла она,

Как лебедь прянул от окна, —

Вокруг раздались шум и крики,

И стражники ворвались к ней.

Епископ, мертвеца бледней,

Схватил цветы и как улики

Понес их прямо во дворец.

Элиза поняла: конец …

Но лебедь, младший брат? Успел ли

Он улететь от рук и стрел,

Или они достигли цели

И он подняться не успел?!..

Почти лишившись чувств от страха,

Стоит Элиза под окном…

У ног ее – крапивный ком —

Одна – последняя – рубаха …

И через несколько минут

Ее уже на казнь везут,

Туда, откуда нет возврата.

Ей все равно: в ее руках

Всего одиннадцать рубах —

Ей не спасти меньшого брата.

Но жив ли он?!.. Гудит набат,

Доспехи стражников гремят,

Храпят под стражниками кони,

Тесня сбежавшийся народ —

Зевак, которых так влечет

Вид самой страшной из агоний.

Вот и костер. Она взяла

Свою крапиву и взошла,

И на колени опустилась,

И руки к небу подняла:

Она ждала… она ждала…

И вместе с ней толпа молилась.

И средь внезапной тишины

Слепящим чудом с вышины,

Ошеломив ожесточенных,

Слетели с неба прямо к ней

Двенадцать белых лебедей

В блестящих золотых коронах.

Они спустились у костра,

И ими спасена сестра,

И спасены они сестрою,

Но, как лебяжий пух бледна,

Их в принцев превратив, она

Глядит на младшего с тоскою:

Ее любимый младший брат!

Он понимает этот взгляд —

Остался лебедем один он.

Он улетает на восход

И песнь прощальную поет,

И все прощает ей с высот

В последнем клике лебедином …

Пушкинская – Коломенская

«Коломенская улица – это прямое продолжение Пушкинской…»

«Четырехстопный ямб мне надоел,

Им пишет всякий, мальчикам в забаву

Пора его оставить. Я хотел

Давным-давно приняться за октаву.

А в самом деле: я бы совладел

С тройным созвучием. Пущусь на славу!

Ведь рифмы запросто со мной живут –

Две придут сами – третью приведут…»

Но первоначальное вступление к «Домику в Коломне» было другим, вот 5-я октава:

«Поэты Юга, вымыслов отцы,

Каких чудес с октавой не творили!

А мы, ленивцы, робкие певцы,

На мелочах мы рифмы заморили.

Могучие нам чужды образцы.

Мы новых стран себе не покорили,

И наших дней изнеженный поэт

Чуть смыслит свой уравнивать куплет…»

(Поэты Юга – Ариосто, автор «Неистового Роланда» и Тассо, автор «Освобожденного Иерусалима» – наиболее известных поэм, написанных октавами.)

1

Все гении в своем искусстве – правы:

Они себе позволить могут все.

Не остановит колесницы славы

Ни клеветы, ни зависти лассо.

Камоэнс, Байрон, Пушкин – все октавы —[6]

Все вертится фортуны колесо,

И видно, что поэты, как и все,

В нем вертятся, как белки в колесе.

2

Перебирая лапками по кругу

И тешась мыслью повернуть судьбу,

Пущусь и я: быть может с перепугу,

Что ношу взял себе не по горбу,

С октавами я справлюсь, хоть в заслугу

Не ставят трусам дерзкую борьбу.

И трудно ли последнему идти

По пройденному предками пути?

3

Не лучше ли подальше и скорее

Послать, как нам велят «ко всем чертям»[7]

Все ямбы, все октавы, все хореи

И уподобясь ловким рифмачам,

Заслуженно считать себя мудрее,