Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— Точно. А купить ничего нельзя было, кроме подсолнуховых семечек, да и те — сто миллионов за кулек. Может статься, оттого, что Сибирь такая большая. Может быть. Наверное, деньги тоже ничего не значат, как и версты. В Богемии как пройдешь десять верст — уже всё переменилось. А тут идешь и идешь себе тысячи верст, а всё по-прежнему. Простор, березняк да вороны. Это Масарык нарисован?

— Да.

— Хорошо нарисовал, похож. И когда же президент поможет нам домой вернуться?

— Не знаю.

Броучек шмыгнул носом и нагнулся, почесал нос о дуло винтовки.

— А может быть, ему в Праге и так хорошо. Наверное, во дворце теперь. Зря он нас бросил в Сибири, а? Наверное, и забыл про нас уже давно…

— Нет, — возразил Йозеф. — Понимаешь… когда французы, англичане и американцы собрались и решили, как им поделить империю, то каждый, кто хотел себе урвать кусок, должен был принести что-нибудь к общему столу. Расплатиться чем-нибудь ценным вроде золота, угля… или крови. А у Масарика не было ни золота, ни угля.

— Разве не было? — удивился Броучек. — А я-то думал, он богат…

— Только не такими сокровищами.

— Значит, президент решил расплатиться кровью?

— Верно.

— Нашей кровушкой!

— Точно.

— Но мы же с немцами дрались! Разве той крови не достаточно?!

— Да, в той битве мы хорошо себя показали, но теперь, когда Германию разбили, французы, англичане и американцы боятся красных.

— Потому что те расстреляли царя?

— Ну, прежде всего потому, что красные хотят поделить всю собственность.

— Ну да, слыхивал я об этом, — признался Броучек, кивая, — по-моему, правильно. Разве не так всё будет в Чехословакии, когда мы вернемся домой?

— Вряд ли, — произнес Муц. — А ты хочешь, чтобы на родине было именно так?

— Да. Сейчас у меня ничего нет. Я всегда часы хотел, как у дедушки. И пианино. А еще — костюм, как те, что англичане надевают на скачки.

— Ты забыл про патефон.

Броучек повел плечами.

— Пусть уж патефон кому-нибудь другому достанется. Но вернуться и разузнать насчет часов не помешало бы. Давно пора. С красными мы уже сражались. Все они точь-в-точь русские. Нас они сюда не приглашали. И без нашей помощи у них славно получается друг друга убивать. Наверное, Масарик захотел основать Чехословацкую империю, вроде Британской или Французской. Небось думает, если англичане могут управлять целой Индией со своего островка, то у чехов и словаков получится завладеть Сибирью.

— Нет, Масарик не может так думать.

— Ну, значит, капитан решил, — не унимался Броучек.

— Верно.

— Кое-кто говорит, что Матулу пора прибить.

— Тогда мы станем мятежниками.

— Верно.

— Капитан платит Смутному, Ганаку, Клименту, Дезорту и Бухару в долларах, чтобы стерегли его, и у них пулеметы «максим».

— Но ты бы смог вывести нас отсюда. Довести до Владивостока и без капитана.

В дверь робко постучали.

— Там пан Балашов снаружи, — пояснил Броучек, поднимаясь с кровати.

— Я его видел. Спустись во двор, спроси у Нековаржа, всё ли в порядке с шаманом.

— Ушел Нековарж. Присматривает за местными — теми, что собираются в пристройке к лавке Балашова.

— Так, значит, перед двором часовых не осталось?!

— Только колдун, да и он на цепи, так что не уйдет далеко.

— А что, если кому-нибудь вбредет в голову пробраться внутрь? — спросил Муц.

Оба чеха выбежали в темный коридор, пронеслись мимо Балашова — тот что-то прокричал вслед. В тишине сапоги Йозефа и Броучека молотили по коридорам, приклад винтовки капрала, громыхая, задевал о пороги. На улице похолодало, пошел дождь.

Они пробежали через арку и достигли конуры шамана, казавшейся в свете, исходившем из окна комнаты Муца, неровным пятном на стене.

Сапог Муца ударил по чему-то стеклянному. Лейтенант присел на корточки и поднял пустую литровую бутыль. Наружу выплеснулись остатки неочищенного спирта, слизистую глаз ожгло резким запахом.

Офицер бросил бутыль в свежую жижу, закашлялся и протер глаза.

Шаман сидел в грязи, прислонившись спиною к конуре, сложив руки поверх бубна на животе.

Йозеф тряхнул тунгуса за плечо. Кошачьим хором откликнулись украшавшие костюм туземца проржавевшие фигурки животных, монеты и мятые крышки от консервов.

Муц достал из кармана зажигалку и поднес пламя к лицу колдуна.

Дождевые потоки омывали всклокоченную бороду от крови и желчи. Тунгус закашлялся; повеяло желудочным соком и алкоголем. Веко здорового глаза подрагивало, но сам глаз так и не раскрылся.

Йозеф снова тряхнул шамана.

— Эй, — обратился лейтенант к пленнику, — кто тебя напоил?

— Очень далеко на юг, однако, — еле слышно ответил шаман. Несмотря на сильный тунгусский говор и порожденную возрастом, болезнью и выпивкой хрипоту, колдун изъяснялся по-русски довольно внятно. В шепоте проступали звуки, точно последние красноватые отблески в углях догоревшего костра. Слова прозвучали отчетливо и походили скорее на ответ обессиленного, нежели пьяного.

— Тебя кто-то ударил? — продолжал расспросы Муц.

Губа тунгуса оказалась рассечена.

— Я сказал, что мне не найти его брата в других мирах, — пояснил колдун. — Я только слышал его там, внизу, где шибко воняет. Слышал, как его брат плачет: очень сильно хотел тело свое вернуть, однако.

— Чей брат? — Йозеф повернулся к Броучеку: — Ты понимаешь, о чем он?

Капрал пожал плечами:

— Моему папаше тоже случалось напиться, и он орал разную чушь часами, вот только никому не приходило в голову поинтересоваться, что он имеет в виду.

Голова тунгуса поникла набок, он закашлялся, туземца рвало. Лейтенант вновь тряхнул пленника за плечо:

— Как бы нам поместить тебя в конуру?

Броучек заметил:

— У вас же ключ есть.

Муцу сделалось стыдно. Он принялся шарить по карманам в поисках ключа от амбарного замка, державшего тунгуса прикованным к конуре. Пленник рухнул в грязь. Казалось, агония придала умирающему силы: тот вздохнул и открыл глаз.

— Проклятье, — выругался Муц. — Броучек, живо вернитесь в мою комнату! Ключ на крючке, у меня в изголовье. Шаман! Говори, кто тебя бил? Кто дал спирт?

— Когда у меня было три здоровых глаза, я был смелый воин, — заговорил колдун. — Про меня песни пели, вот каким воином я был. Человек-Наша называли.

— Послушай, о чем я тебя спрашиваю, — не сдавался Муц. — Ты должен рассказать мне, кто тебя избил!

— Не скажу, — отказался тунгус, — а не то он за Человек-Наша в Верхний мир погонится. Злой бес, однако. Авахи. — Рука шамана метнулась в карман, вытянула какой-то темный сухой кусок, который тот положил в рот и принялся пережевывать. — Человек-Наша умрет скоро. Совсем уйдет.

— Подожди! — воскликнул Муц. — Мы тебя в доме подлечим! Не умирай, мы сейчас ключ принесем!

— Человек-Наша не видно теперь, куда он уйдет. Но он чует запах лиственницы, слышит скрип натянутой веревки, чует, как пахнет берестяная домовина, качаясь на веревке от ветра…

— Погоди! — воскликнул Муц. — Не умирай! Исцелись! Ты же и не такие ночи выдерживал! Так что тебе бес сказал?

Колдун заговорил новым голосом: всё тот же еле слышный полушепот, но без тунгусского говора, с отзвуком злой ухмылки, точно слова беса записаны на патефонный диск:

— Ах ты, поганый сукин сын, — демонически произнес шаман, — зачем явился?! Думал, я твоим поганым колдовским басням поверю и руки на себя наложу? — В устах шамана смех русского прозвучал искаженно. — Избаловали вас, гадателей, люди! Будто слепые, а думаете, что чем меньше видите, тем больше знаете!

— Если ты мне поможешь, я найду этого человека и накажу, — пообещал Муц. — Ты его знаешь? Встречал прежде?

Шаман глубоко и часто задышал, лихорадочно дернувшись несколько раз. Сказал уже своим голосом:

— Ушел, однако…

Муц услышал, как бежит возвращающийся Броучек.

— Вот капрал ключ принес! — ободрял лейтенант. — Сейчас в дом тебя понесем, от дождя подальше!

Шаман процедил грязь через растопыренные пальцы.

— Нет олешки, чтобы Человек-Наша в Верхний мир отвез, и лошади нет, — сокрушался тунгус. — Грязь мягкая. Человек-Наша по ней к реке протолкните, воде отдайте, пусть река его уносит. — Умирающий заклекотал горлом, точно в палых листьях билась птица-подранок. — Скоро у всех лошади будут, однако, — произнес шаман и поник головой на грудь.

Муц откинул ее назад, потянул мертвого за челюсть, слегка приоткрыв тому рот, но прикрывая тыльной стороной ладони. Помахал перед здоровым глазом колдуна пальцем, другой рукою нащупывая пульс.

— Умер? — спросил Броучек.

— Да. До воли допился, — заметил Муц. — Но как в здешнем городишке раздобыть литр спирта, сидя на цепи?

Муц разглядывал лицо шамана: на каждой щеке продольные татуировки пересекали старческие морщины — глубокие и четкие, точно выгравированные резцом ваятеля. От выдранного медведем глаза у шамана осталась пустая глазница, и старик гордился утратой. Налобная повязка оленьей кожи прикрывала третье, ни разу никем из чехов не виденное око, на которое, по рассказам тунгуса, тот также ослеп. Стоило кому-то попробовать прикоснуться к скрытому глазу, как шаман с криком отбивался.