Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— Вниз вам не спуститься. Я и то едва шею не свернул, пока сюда карабкался. Вот он я. Собирал себе ягоды, и первый человек, которого повстречал, выйдя из леса, беспокоится на войне о лошадях сильнее, чем о людях, которые отправились сражаться верхом. Как в той истории про английскую леди, которая увидела в аду тысячи проклятых душ, мучимых чертями и грузивших раскаленные угли голыми руками на тележки, в которые запрягли ослов. Она воскликнула: «Ах, бедные ослики!»

— Лошади своей волей не воюют, — возразил Балашов. — Это человек их за собою на войну тащит.

— Там еще один дохлый конь, — сообщил Самарин, кивком указав на въезд в туннель.

Глеб развернулся, набрал в грудь побольше воздуха и побежал к месту, где лежал мертвый пегий, примерно саженях в сорока.

Кирилл смотрел, как бежит его новый знакомый. Когда Балашов склонился над издохшей лошадью, коснувшись конской шеи рукою, Самарин присел на корточки возле саквояжа Балашова. На землю упало что-то тяжелое, обернутое тканью. Среди прочего обнаружились каравай хлеба, банка маринованных перцев с этикеткой на китайском языке и брошюра под названием «Девять тайных путей обретения благодати».

Кирилл, оглянувшись на Глеба через плечо, развернул ткань. Внутри свертка оказался набор хирургических инструментов — настоящий комплект острых зубов, уютно устроившихся в деснах футляра, — зажимы, скальпели и секаторы.

Нимало не смущаясь, Кирилл порылся в недрах саквояжа и нашел бутылочку медицинского спирта. Понюхал, отхлебнул… достал широкую холстину, некогда белую, в пятнах засохшей крови.

Находку запихал обратно вместе с брошюрой и вытащил последний предмет — большой бумажник на замке-защелке, перевязанный шнуром.

Открыл бумажник, достал из конверта пергаментной бумаги дагеротипный снимок. Карточка оказалась портретом молодой женщины, не напыщенным провинциальным снимком, а живым, легким произведением подлинного искусства. Женщина подперла голову рукой и, пожалуй, чересчур напряженно вглядывалась в объектив — снимок был сделан при весьма скудном освещении, так что ни разобрать деталей, ни вынести точного суждения было невозможно.

На обороте портрета не было ничего. Кирилл положил бумажник и снимок в наружный сюртук, поставил саквояж прямо, водворил на прежние места флакон со спиртом, инструменты и ткань, после чего набил рот хлебом и перцами. Ел жадно, низко опустив голову и потупив взгляд.

— Простите, — сказал Самарин подошедшему Балашову, — из вашего саквояжа еда выпала. Я изголодался. Держите. — Одной рукой Кирилл протянул Глебу полкаравая, другой перелил в рот рассол из-под перцев.

— Ничего, — успокоил нового знакомого Балашов, отмахнувшись от краюхи, — на здоровье. До Языка отсюда всего с час пути будет.

— А можно ли в городе сесть на скорый до Петербурга?

— Долго же вы ягоды собирали…

— Да. Подзадержался…

— Я ж говорю: поездов больше нет, — повторил Балашов. Заглянул в саквояж. Пальцы, пробегая по подкладке, трепетали всё неистовее и неистовее, точно птица в силках.

— Не видели мой бумажник? Там карточка дагеротипная внутри была…

— Бумажник? — переспросил Самарин. — Нет, вряд ли. А чья была карточка?

— Анна Петров… Но вы вряд ли с нею знакомы.

— Анна Петровна? Жена?

— Нет, я не женат. — Балашов на карачках обшаривал насыпь. Уже почти стемнело. — Так, знакомая. Просила занести в Верхний Лук по какому-то делу… вот только всем нынче недосуг, не до карточек…

— Вот досада! Потерять портрет! И жаль, что я не смог на нее взглянуть. Анна Петровна… Этакое имя любой даме подойдет, не так ли, Глеб Алексеевич? То ли русые косички, то ли коротко подстриженные рыжие волосы, то ли юная гимназистка, то ли старуха, то ли хромая, то ли нет… С этаким именем можно самому знакомый образ выдумать! Не то что… ну, скажем, Евдокия Филимоновна: уж эта-то наверняка может оказаться не иначе как брюнеткой, с бородавками и большой грудью. Анна Петровна… Вероятно, крайне порядочная особа. А может быть, она, напротив, несколько распутна?..

— Нет! — воскликнул Балашов. — Анна Петровна вдова офицера лейб-гвардии конного полка, воспитывает малолетнего сына и исключительно почтенная женщина!

— Что ж, превосходно. И как это любезно с вашей стороны согласиться быть у нее на посылках!

— В Языке я лавку держу. Ну, и цирюльником случается подрабатывать. Поехал в Верхний Лук по делам. Сюда, если обратно идти, два дня пешком выйдет. У меня там свой закуток есть. Всех постриги, а если надо, то и побрей… — Балашов зачастил скороговоркой, то открывая, то прикрывая саквояж.

— Глеб Алексеевич, — воскликнул Самарин, положив руку на плечо Балашову, — не волнуйтесь! Я отнюдь не требую от вас объяснений. Вы мирный, законопослушный мещанин, направляетесь по своим делам. Вот взгляните на меня. Чем не дикарь? Разве это не я должен объясняться?

Балашов нервно рассмеялся.

— Стемнело… — заметил он.

— В туннеле еще темнее будет, — предупредил Самарин.

— Вот как, — произнес Балашов. — А вы, стало быть, тоже в Язык направляетесь?

— А что, ближе города не найдется?

— Куда уж ближе!

— Тогда я должен предупредить горожан о человеке, что меня преследует.

Между рельс по шпалам, едва различимые в беззвездной ночи, шли два человека. Когда новые знакомые прошли мимо издохшей лошади, лежащей у входа в туннель, Балашов перекрестился и пробормотал молитву.

— Здесь заведено, когда двое проходят ночью по туннелю, то за руки держатся, — сообщил Балашов.

— Что поделаешь… Азия! — согласился Самарин.

Балашов взял Самарина за руку и первым зашел в темноту. Шаги по гравию звучали гулко; кругом шипела бесконечная тьма.

Самарин откашлялся, и звук отскочил от невидимой кирпичной кладки трепещущим эхом. Пройдя несколько сотен метров, Кирилл остановился. Глеб порывался было вести его дальше, но Самарин крепче стиснул ладонь проводника, и тот покорно остановился.

— Вы испуганы? — раздался голос Самарина.

— Нет, — в голосе Балашова ощущалась дрожь.

— Отчего же «нет»? Я вот, например, боюсь…

— Здесь Бог.

— Нет, — возразил Самарин, — никаких богов не существует. Бояться следует только темноты. Когда в ней засыпаешь и пробуждаешься во мраке и тишине… — Кирилл выпустил руку Балашова, — в одиночестве. И сам себя не чуешь. Послышится собственный голос… Но ты ли это? — Казалось, Самарин говорит издалека, точно скрывая завесою слов тайные занятия.

— Я не один! — прокричал Балашов. Крик метался по туннелю, взвившись к еле различимому порогу слышимости. Бесконечность прервалась. Самарин стиснул Балашова в объятиях. Растерянный Глеб слабо обнял Кирилла в ответ.

— Простите, мой друг, — извинился Самарин, — разумеется, вы не одиноки. Я здесь, с вами. Вот моя рука. Я так долго шел…

Два человека продолжили путь.

— Как-то мне случилось неделю проплутать в лесу, — признался Балашов. — Ночами зверья боялся, а костра развести не смел, чтобы разбойников не накликать. Проброжу целый день — и лягу, в одеяло завернусь, стараясь не заснуть, пока не почудится, что из глаз от боли бегут кровавые слезы. Порой и волки выли.

Но еще хуже была тишина. Хоть бы лягушка квакнула или сова ухнула, хотя и эти твари кричат точно души неприкаянные, но целые часы напролет — лишь тишина, и кажется, что к ноге подкрадывается хищник и вот-вот вопьется в твое тело, и ты вот-вот закричишь, запричитаешь, умолять бросишься — и тут же осознаешь, что не понять тебя зверю и нет в нем ни добра, ни зла, ни рассудка.

Но даже среди страданий и мучений, вызванных отсутствием сна, я постиг, что страх перед крадущимся зверем — внутри меня. И что даже если бы я, один в глуши, претерпевал боязнь и муку смертную, то не волк бы страдания учинил, ведь зверь — лишь часть замысла Божьего, а Бог милосерд. И весь ужас, что я нес в себе, всю жуть — от всего этого волк бы меня избавил, и тогда уже ничего бы не отделяло меня более от Господа.

— А что, если бы это не дикий зверь оказался, а другой человек? — осведомился Самарин.

— Тогда не так страшно. Тогда, до самого последнего мига, надеешься, что убийца избавит тебя от того страха, что в нем самом, на милость уповаешь. Что тебя помилуют.

Но звери не показывались, ночами никто не приходил. В конце концов я заснул, но вместо кошмаров увидел дивные сновидения, узрел рай и вспомнил о вечности, о счастье.

Когда же проснулся и понял, что бодрствую, то запечалился, точно после кончины родного человека. Я шел весь день, и воспоминания о сновидении померкли, пока ночью я вновь не испытал сильного ужаса.

Однажды вечером я увидел, как горят в деревне огни, и понял, что спасен. Но тут меня охватил новый страх, еще сильнее прежнего. Я испугался, что с первой же ночевкой в безопасном месте все кошмары, которых избежал во время странствий в глуши, навалятся на меня…