Дворец и лачуга - Болеслав Прус

- Для чего это предназначено? - продолжал допрашивать пессимист.

- Для всего. Двадцать лет...

- Работает?

- Еще нет, потому что...

- Каков же ее принцип? Что приводит ее в движение, или, вернее, что будет приводить ее в движение? - снова прервал пан Антоний.

- Сейчас я вам, государи мои, объясню, вот только придется...

С этими словами старик принялся искать на своем токарном станке какой-то инструмент. Он брал в руки различные долота, клещи, стамески, но все это, видимо, не подходило, ибо он откладывал их на станок и принимался лихорадочно искать другие.

Пан Антоний барабанил пальцами по краю токарного станка, а у Пёлуновича не было времени обратить внимание на смущение бедняги, так как он думал о салате и с тревогой смотрел на небо, где, как ему казалось, заметил наконец подозрительную тучу, грозящую градом и ураганом.

В это мгновение на площади под окном появилась худая сука. Уже с первого взгляда легко было догадаться, что у этого жалкого животного есть щенята и что она прибежала сюда, чтобы поискать среди мусора пищи.

- Быть может, вы словами объясните действия своей машины, - обратился пан Антоний к Гоффу с выражением скуки и нетерпения в голосе.

- Видите ли, милостивый государь мой, это вот как... Нужно подкрутить этот винт, а тогда он нажмет на вот этот прут... Этот прут нажмет на колесо, совсем как гиря на весы...

- И что же дальше?

- Дальше? Дальше машина будет работать.

- Не будет работать, - очень решительно прервал пан Антоний, - потому что тут нет механического двигателя.

- Будет, милостивый государь мой... - ответил Гофф.

- Не вижу произведения пространства на силу. Вздор!

- Воздушное колесо... - вставил Гофф.

- Иллюзия...

- Этот винт и этот прут...

- Игрушки, - ответил безжалостный пессимист.

Старик долгим взглядом глянул в глаза оппоненту, потом опустил голову и умолк.

Пан Антоний снова забарабанил пальцами по краю станка и снова глянул на площадь, куда с самого начала разговора глядел Пёлунович, не понимая ни колес, ни винтов, ни произведения силы на пространство. Голодная сука лежала теперь под окном, придерживая лапами и грызя кусок черствого черного хлеба, который бросила ей Констанция.

- И зачем только вот такое живет на свете? - буркнул пан Антоний, указывая на суку. - Голодное, худое, да еще взбеситься может!

- Правда, - ответил Пёлунович, не понимая, о чем идет речь, так как ему показалось, что как раз в это мгновение он ощутил боль в желудке.

- Было бы подлинным благодеянием пальнуть ей в голову, - заметил пан Антоний.

- Правда, правда, - подтвердил пан Клеменс, хватаясь за живот.

Мы не уверены, слышал ли ошеломленный Гофф этот разговор двух филантропов; но Констанция услышала его и залилась слезами.

О нищета! Как ты насторожена и подозрительна!

- Итак, - снова заговорил пан Антоний, - вы не можете нам объяснить свою машину.

Старик печально поглядел на гостей и промолчал.

- Значит, нет?

Гофф снова промолчал.

- Пойдемте, господин председатель.

Пёлунович очнулся от своих дум о холере и урагане и, протягивая руку Гоффу, сказал:

- В другой раз поговорим подробнее... Ах да! С моей трубкой все обстоит благополучно. До свидания!

И они вышли.

По дороге доброе сердце пана Клеменса стало слегка тревожиться.

- Пан Антоний, благодетель, что-то мне кажется, что уж очень они бедны?

- Скупость и неряшество - обычные черты нашего мещанства, - отвечал Антоний.

- А может, вернуться? - сказал Пёлунович, останавливаясь.

Антоний пожал плечами.

- Хорошо же вы, сударь, уважаете постановления!

- Да ведь очень уж бедны, пан Антоний!

Пессимист возмутился:

- Вы, сударь, может, полагаете, что мне жалко нескольких рублей?

- Ну, что вы!

- Так подождемте, это решит собрание. Я принципиально противник подачек, которые лишь деморализуют низшие классы, и принципиально же выполняю решения большинства. А больше я ничего не знаю, ни о чем не желаю слышать и вам советую поступать так же. Нам всегда недоставало дисциплины и пунктуальности.

Эта энергическая аргументация оказала соответствующее воздействие на пана Клеменса, который выпрямился, как солдат на часах, и мерным шагом направился к своему дому.

Тем временем в лачуге, едва гости успели переступить порог сеней, разыгралась следующая сцена:

- Батюшка, - говорила Констанция, - у нас уже ничего нет в доме. Может, попросить у этих господ?

- Нет, нет, не смею, - ответил Гофф.

- Ну, тогда я попрошу, - решительно сказала женщина и двинулась к дверям.

Но минутная смелость тут же покинула ее.

- Не могу! - шепнула она. - Тут Элюня больная...

- А! Ничего не поделаешь... Пойду за ними! - прервал ее старик и вышел.

Несколько минут дочь с биением сердца ожидала результата; наконец пошла вслед за отцом, который, как оказалось, стоял в сенях, опершись о косяк, и смотрел на улицу.

- Ну, что же? - спросила она.

- Один хочет вернуться...

- Вернуться?..

- Да. Вот теперь они остановились и что-то говорят.

- Что-то говорят?

- Уходят!

- Уходят!.. - простонала дочь.

Несчастные переглянулись и вернулись в комнаты, задумавшись каждый о своем. Гофф стал осматривать токарный станок, а Констанция швейную машину. Наступила тишина, среди которой слышно было только неровное дыхание больного ребенка, жужжание запутавшейся в паутине мухи и тиканье часов, которые без спешки, но и без запоздания выбивали свое: так! так! так! так!

Глава шестая,

в которой рассказ некой пани Мацеевой оказывается

более интересным, чем наблюдения

некоего пана Теофраста

Пан Теофраст Яжджевский уже семь лет как вышел на пенсию, и вследствие этого досуга у него было вдоволь, а так как он презирал лень, то и выдумал себе два честных и безобидных занятия. Первое из них заключалось в том, чтобы насвистывать и смотреть в окно, второе же - в том, чтобы учить свистать своего дрозда и опять-таки смотреть в окно.

Эти наблюдения чрезвычайно обогатили бедный по природе ум пана Теофраста. После нескольких лет наблюдения этот добрый человек знал уже всех извозчиков, живущих на его улице, научился угадывать, когда будут заново красить соседние дома и когда чинить мостовую, на которую он непрестанно смотрел. Кроме того, пан Теофраст догадывался, что кто-то из жильцов дома разводит голубей, и заметил, что количество вышеупомянутых птиц все увеличивается в степени прямо-таки угрожающей общественному благосостоянию.

Однако наиболее интересные материалы для наблюдений доставлял пану Теофрасту небольшой каменный дом напротив. Этот скромный домик ежедневно, не исключая праздников и воскресений, словно какое-то чудотворное место, посещало множество лиц. Люди различного пола, возраста, вероисповеданий, пешком, в повозках, на извозчиках, даже в собственных колясках, наперегонки устремлялись сюда.

С высоты своего окна пан Яжджевский заметил, что почти всякий из этих паломников вступал в узкие грязные сени смущенный, почти всякий колебался и раздумывал и что решительно всякий, кто туда входил, оставался там недолго и возвращался в гораздо лучшем настроении.

Это сборище таинственных посетителей было настоящей находкой для пана Теофраста, которому нечем было занять себя и который в простоте сердечной полагал, что, бормоча такие фразы, как, например: "И за каким чертом эти люди туда ходят!" - или: "Вот странность!" - он тем самым совершает один из сложнейших умственных процессов.

Однако этими восклицаниями и ограничивался интерес, который этот странный дом возбуждал в еще более странно устроенном уме пана Теофраста. Наш пенсионер обладал слишком кисельным темпераментом, чтобы лично исследовать причину этого паломничества, а так как он полагал, что другие разделяют его взгляды, то никого и не расспрашивал, удовлетворяясь этой невыясненной тайной.

Между тем более любопытный человек на месте нашего друга мог бы при случае узнать весьма интересные вещи. Он заметил бы прежде всего, что с незапамятных времен каждые несколько дней в этот дом в девять часов утра входил некий низенький желтый человек в синих очках и уходил оттуда около девяти часов вечера. Далее он заметил бы, что посещающие дом паломники весьма часто приносили маленькие, а то и большие узлы и свертки, возвращались же с пустыми руками. Наконец, он заметил бы, что наиболее частым, наиболее смелым паломником в эти места был средних лет еврей с хитрой физиономией, единственный, кто вбегал в сени, напевая, а возвращался, пересчитывая на лестнице банковые билеты.

Если бы такой любопытный человек нынче вечером решился последовать за вышеописанным евреем, он мог бы увидеть следующую сцену.

Еврей минует сени и вступает на обветшалую лестницу, по которой поднимается на третий этаж. Здесь он останавливается перед низкой дверью, мгновение подслушивает, а затем, нажав на дверную ручку, проникает в комнату, где у зарешеченного окна сидит старая женщина в очках и вяжет чулок.