Дворец и лачуга - Болеслав Прус

Пёлунович приблизился к Вольскому и шепнул:

- Вы, сударь, в настоящее время пишете?

- Да, - с улыбкой ответил Вольский.

- А мою Вандзюню напишете?

- С величайшим удовольствием!

- А меня?

- Разумеется!

- Но знаете, в сидячей позе, за этим вот столом, на котором будет стоять колокольчик. Я сейчас велю его принести.

Пан Зенон начал:

- "Согласно таблицам Оттона Гибнера в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году из десяти тысяч жителей Бельгии две тысячи пятьсот жило милостыней, в Пруссии четыреста пятьдесят семь, в Австрии триста тридцать три, во Франции двести восемьдесят..."

И опять длинная, нашпигованная цифрами речь, которая могла внушить слушателям убеждение, что на всем земном шаре есть лишь две категории людей: просящие милостыню и подающие ее.

- Полагаю, что и это можно было бы отложить до следующего заседания.

- Почему же, уважаемый? - спросил слегка обиженный пан Зенон.

- Потому что, по моему мнению (которого я, однако, не смею навязывать уважаемому собранию), цифры эти, хотя сами по себе в высшей степени интересные, не имеют все же непосредственной связи с тем, что нас занимает.

- Ну уж, извините! - ответил пан Зенон. - Из этих цифр я могу вывести заключение о состоянии нищеты у нас.

- Слушаем!

- Очень просто. Если в Бельгии, например, на каждые десять тысяч человек живет милостыней две тысячи пятьсот, то у нас, в стране несравненно менее цивилизованной и зажиточной, на десять тысяч душ населения должно приходиться по крайней мере пять тысяч нищих.

Нотариус подскочил на стуле.

- Это еще откуда?

- Оттуда, почтеннейший, что в стране, менее цивилизованной, менее зажиточной...

- Хорошо, хорошо! Разрешите, однако, сударь, спросить, которое из двух государств стоит выше в смысле цивилизации: Австрия или Бельгия?

- Разумеется, Бельгия.

- А сколько нищих в Австрии на десять тысяч человек населения?

- Триста тридцать...

- То есть почти в восемь раз меньше... Ваше рассуждение, следовательно, не выдерживает никакой критики!..

Зенон потерял всякую сдержанность.

- Ну, раз так, - воскликнул он, - то мне придется умыть руки и отстраниться от дел, касающихся человечества!

Поднялся шум. Хозяин заклинал пана Зенона не уходить до ужина. Пан Дамазий громовым голосом доказывал, что "Меморандум о пауперизме" - это величайший литературный труд XIX века, а пан Петр осмеливался возражать и пану Зенону, и нотариусу, и даже Дамазию. Наконец во всеобщей сумятице приняли решение, в силу которого нотариуса, под бренчание ложечки о чашку, призвали к порядку, а пана Зенона упросили, чтобы он отложил чтение своего во всех отношениях превосходного меморандума до следующей сессии.

Теперь на середину вышел председатель, он же хозяин, и, отирая выступившие на лбу крупные капли пота, сказал:

- Да, вот что... Я тоже... я тоже собирался сделать вам, господа, любопытное сообщение.

- Осмелюсь спросить, имеет ли оно какую-нибудь связь с целями наших собраний? - прервал пан Петр и взглянул на окружающих с видом человека, который при случае умеет направить меч оппозиции и против самых высокопоставленных лиц.

- Я хочу сказать об одном очень любопытном изобретении.

- Слушаем! Просим!

- Послезавтра будет тому неделя, - рассказывал старичок, - сижу я, государи мои, в своей комнате у окна, с этой вот трубкой...

Глаза присутствующих обратились к стойке с трубками.

- Гляжу себе, знаете, на сады и курю, как вдруг - бац! Трубка моя падает и - угадайте, на что?

- На пол!.. На мостовую!.. В сад!.. - наперебой гадали присутствующие.

- Нет! Падает на шапку какого-то старичка и, представьте себе, не разбилась, даже не погасла!..

Пан Петр, как это свойственно всякой оппозиции, хотел было прервать, но остальные удержали его.

- Ну, думаю себе, тут и разговаривать нечего - провиденциальный человек! Приглашаю его, как водится, к себе, тары-бары, он собирается уходить. "Куда?" - спрашиваю. "Иду за колесиком". - "За каким колесиком?" "К моей машине". - "К какой машине?" - "А к такой, что заменит локомотивы, ветряные мельницы, ну... все решительно! Будет несколько винтов, несколько колесиков, и, чем крепче их завинтить, тем больше она сработает..."

Теперь собрание распалось на две группы: одни слушали внимательно, другие недоверчиво.

- "Кто вы, сударь? Как ваша фамилия?.." - "Я, говорит, Фридерик Гофф, у меня участок и домик по ту сторону улицы, и я уже двадцать лет работаю над своей машиной. Люди зовут меня сумасшедшим..."

- Это очень важно! - вставил пан Дамазий.

- Всех великих людей называли сумасшедшими, - добавил нотариус и взглянул на пана Зенона.

- Осмеливаюсь предостеречь, что это может быть лишь ловкая мистификация! - предупредил пан Петр.

- Ну, вот уж и мистификация! - прервал его хозяин. - Этот человек совсем не был похож на обманщика. Вандзя! Вандочка!

- Слушаю, дедушка!

- Скажи, дитя мое, как тебе показался Гофф?

- Мне кажется, что... что он очень беден... - ответила девочка, вся пунцовая от смущения.

- Голос ангелочка имеет решающее значение! - сказал пан Дамазий. Впрочем, мошенник не стал бы тратить всю жизнь на одну машину.

- А сами вы, сударь, не видели машины? - спросил нотариус. - Опасаюсь, как бы это не оказалось обыкновенным перпетуум мобиле.

- Еще не видел, - отвечал Пёлунович, - но увижу, потому что он пригласил меня к себе. Он как будто должен ее совсем закончить на этих днях и только тогда... повторяю, только тогда - хочет просить нашей протекции.

Из дальней части квартиры донесся звон серебра и фарфора.

- Почтеннейший председатель, прошу слова!

- Слово имеет наш любезнейший пан Дамазий.

- Я полагаю, мы можем теперь подытожить результаты наших сегодняшних дебатов.

- Просим! Слушаем! - отвечали гости, поднимаясь с мест, вероятно чтобы лучше слышать.

- Итак, милостивые государи, прежде всего мы упросили и обязали уважаемого нами пана Зенона, чтобы на будущем заседании он прочел нам свой достойный внимания меморандум о пауперизме. Затем мы ознакомились, правда поверхностно и недостаточно, с новым изобретением некоего господина Гоффа. Что касается этого последнего пункта наших дебатов, то я осмелюсь сделать два предложения: во-первых, подробно и всесторонне исследовать само изобретение, дабы убедиться и удостовериться, заслуживает ли оно поддержки. Во-вторых, после предварительного исследования изобретения ознакомиться с имущественным положением изобретателя, дабы предложить ему, разумеется, если он окажется того достойным, денежную поддержку в форме дара или займа.

- А нельзя ли с этого начать? - робко спросил хозяин.

- Господин председатель, вы позволяете себе проступок против дисциплины. Постановления наши обязательны для всех, с другой же стороны, трудно предположить, чтобы человек, владеющий домом и участком земли, находился в столь исключительно тяжелом положении.

- Медленно и систематически, вот как надо действовать, - прибавил нотариус.

- Сперва закончим с изобретателем, а затем уж перейдем к человеку, дополнил пан Зенон.

- Дедушка... Ужинать! - позвала Вандзя.

Гости двинулись к дверям.

- Позвольте! - спохватился нотариус. - А кто же отправится к этому господину Гоффу изучать его изобретение?

- Надо бы послать специалиста, - ответил кто-то.

- Пан Пёлунович живет ближе всех, - предложил судья.

- И уже знаком с ним.

- Стало быть, - сказал Дамазий, - попросим нашего уважаемого председателя изучить вопрос на месте.

Гости вошли в столовую и расселись вокруг огромного стола.

Пан Дамазий вдруг вспомнил что-то и, обратившись к некой весьма мрачной личности, сказал:

- А вы, пан Антоний, сегодня совсем не принимали участия в дебатах?

- Не хотел нарушать общей гармонии, - ответил спрошенный, поднося ко рту огромный кусок мяса.

- Ваши взгляды неоднократно способствовали оживлению дебатов.

- Постольку поскольку!.. Я привык подозревать всех изобретателей в сумасшествии и не верю, что кто-нибудь может устранить нищету в этом мире.

- Но облегчить, сударь! Облегчить...

- Разве только затем, чтобы сделать пребывание на земле приятным для лентяев и мерзавцев...

Он не кончил, ибо был чрезвычайно занят поглощением жаркого.

- Я предлагаю, - заговорил пан Зенон, - чтобы пан Антоний сопутствовал нашему уважаемому председателю в посещении этого механика. У уважаемого председателя слишком доброе сердце.

Поправку приняли единогласно.

- Дедушка, - сказала в эту минуту Вандзя, - дедушка! Выйдите ко мне, пожалуйста...

- Что тебе, сердце мое?

- Пожалуйста, на минуточку.

- Но я не могу выйти; говори громче.

- Можно мне взять рубль из письменного стола?

- Это еще на что?

- Так, ничего...

- Говори сейчас, маленькая, что случилось?

- У этой дамы наверху нет на...

- Ага! Ладно, возьми, возьми!

- Панна Ванда! - заговорил Дамазий. - Ужели вы не разрешите нам узнать о секрете?