Дворец и лачуга - Болеслав Прус

И только ради этого случая румяный старичок уже давным-давно составил маленький спич. Он собирался (согласно своему плану) стать среди зала, вынуть из кармана некий ключ и сказать присутствующим: "Господа! Вот здесь ключ, а там моя касса; половину того, что вы там найдете, оставьте для Вандзи, остальное берите и... баста!"

Ужели он это и исполнил бы? - неизвестно; однако сам он был уверен, что исполнит непременно. Душа человеческая переполнена такого рода уверенностями до самых краев.

Нынешний вторник до девяти часов вечера ничем не отличался от предыдущих. На лестнице, по обыкновению, горела лампа, а на кухне, по обыкновению, наряду с запахом варенья и пригоревшего масла, раздавалось шипенье поджариваемых блюд, шум самовара и преобладающая над всем этим перебранка кухарки с мальчиком, кухарки с горничной, мальчика с горничной и, наконец, всех вместе между собой.

Гостиная была полна мужчин, из которых одни расположились на диване у стены, другие на угловом диване, кто на шезлонге, кто в креслах и на стульях; все вполголоса разговаривали между собой. Светло было как днем, что иные приписывали двум лампам и восьми стеариновым свечам, пан Клеменс своей внучке, разливающей гостям чай, а пан судья - присутствию пана Дамазия.

Хозяин обходил все группы, у одних спрашивая о здоровье, с другими заговаривая о политике или о видах на погоду. Он успевал бросать взгляды на свою коллекцию трубок, мимоходом целовать красневшую, как вишня, внучку и между делом поглядывал на свое спортивное оборудование в другой комнате, с видом человека, которого лишь серьезность момента удерживает от соблазна кувыркнуться разочка два вперед и разочка два назад.

Присутствующие между тем жужжали, как пчелы в улье, аккомпанируя себе звоном чашек и окружая себя клубами дыма.

Вдруг входная дверь скрипнула, гости замолкли, и среди зала появился нотариус в обществе высокого, красивого блондина. Гул в зале постепенно утих, хозяин вышел навстречу новым гостям, и нотариус сказал:

- Пан Густав Вольский, художник! Третьего дня вернулся из-за границы, и первое же знакомство - с вами, благодетель. Надеюсь, он попал удачно.

- Тысячу раз вам обязан! - ответил хозяин. - Вандзюня! Пан Вольский, художник... Сударь - моя внучка, Ванда Пёлунович. Подай, сердце мое, чаю господам...

В зале стало шумно. Раздался скрип отодвигаемых стульев и шарканье ног, обычно сопутствующее приветствиям. Затем прибыла новая партия стаканов чаю, и все вернулось в прежнее положение.

- Кажется, все уже в сборе, - шепнул кто-то.

Пан Дамазий откашлялся, а пан судья многозначительно высморкался.

- Таким образом, мы можем теперь продолжить, - прибавил кто-то.

Хозяин хотел было ответить, что продолжение еще на плите, но, к счастью, вовремя спохватился.

- Осмелюсь возразить против предложения, - сказал на это пан Петр, - и по той причине, что у нас прибавился новый член.

Взгляды присутствующих обратились на Вольского, который в эту минуту похож был на человека, ожидающего небесного откровения.

- Дамазий, пан Дамазий! - зашептали в зале.

Хозяин приветливо улыбнулся гостям, полагая, что таким образом он удачно ответил на требования, предъявляемые серьезностью момента, а пан Дамазий, слегка откинувшись в кресле, как это водится у испытанных ораторов, сказал:

- Я придерживаюсь мнения, что наш уважаемый гость лучше, всесторонней и подробней всего ознакомится с характером наших собраний, вслушиваясь в ход прений. Поэтому предлагаю считать заседание открытым и просить нашего уважаемого хозяина, чтобы он соблаговолил на сегодняшний вечер занять председательское кресло.

Он умолк.

...а всем казалось,

Что Войский все трубит, но то лишь эхо отдавалось.{143}

- Осмелюсь возразить... - начал было пан Петр.

- Просим, просим!.. Пана Пёлуновича в председатели! - раздались голоса.

- Итак, - подхватил пан Дамазий, - просим уважаемого хозяина занять председательское кресло.

Уважаемый хозяин был близок к апоплексическому удару; однако, придя в себя, застенчиво сказал:

- А нельзя ли мне... этак... на ходу?

- Отчего же нет? - ответил нотариус. - Мы уважаем ваши привычки.

- Смею обратить внимание, что я не вижу колокольчика, - прибавил Петр.

- Колокольчик!.. Где колокольчик? - закричал хозяин. - Вандзюня! Вандочка!.. Где же колокольчик, сердце мое?

Девочка вспыхнула.

- Ах, дедушка!.. Я дала его той больной даме наверху, знаете, которая обеды...

- Наказанье божье! - сердился дедушка.

- Можно пока звонить ложечкой о чашку! - предложил нотариус и разогнал грозу.

Заседание открыли.

- Не соблаговолите ли, господин председатель, в нескольких словах представить пану Вольскому окончательные итоги наших дебатов? - спросил пан Дамазий.

- Гм!.. Насколько мне помнится, мы что-то говорили о необходимости гимнастики?..

- Осмелюсь заметить, что на последнем заседании мы говорили о строительстве дешевых квартир для бедных, - прервал пан Петр.

Пёлунович посинел.

- И о страховании жизни, - прибавил пан Дамазий.

- О необходимости создать опытную станцию, - добавил кто-то со стороны.

- О мерах к поднятию ремесел, - прибавил еще кто-то.

- Клянусь честью, сударь, - шепнул сияющий Вольский нотариусу, - я никогда не думал, что среди варшавского общества есть кружки, занимающиеся подобными вопросами.

- И их осуществлением, сударь! - шепнул Дамазий.

Вольский и Дамазий взглянули друг другу в глаза и, вдохновленные одним и тем же чувством, протянули друг другу руки. Они поняли друг друга.

- Напоминаю вам, господа, что на сегодняшнем заседании я должен был прочесть свой меморандум о пауперизме, - промолвил в это мгновение пан Зенон, человек, несомненно обладающий самыми глубокими знаниями и самым высоким лбом в Европе.

- Совершенно верно! - сказал Дамазий. - Мы слушаем.

Вольский смотрел на присутствующих с неописуемым восторгом. В его голубых глазах сияло чувство, которое, несомненно, можно было бы перевести следующими словами: "Я знаю вас всего несколько минут, но пусть меня черти возьмут, если за каждого из вас я не дам изрубить себя в куски".

Между тем пан Зенон, развернув рукопись, стал читать.

- "Меморандум о пауперизме.

Не касаясь уж того вопроса, подлинно ли наши прародители вначале вели райскую жизнь..."

- Прошу слова!..

- Слово имеет пан Петр, - сказал Дамазий, видимо чувствуя себя признанным заменять председателя.

- Осмелюсь заметить, что, принимая во внимание низкий уровень просвещения в нашей стране, к вопросам о догматах следовало бы подходить осторожнее. Слушаем.

Пан Зенон продолжал:

- "Мы должны все же обратить внимание на то, что через всю, так сказать, полосу истории вьется черная нить бедности и горя. В Спарте раб получал вдвое меньше пищи, чем человек свободный; во времена Людовика Четырнадцатого десятая часть народа жила милостыней, а в Кантоне и по сей день тысячи людей живут на барках, питаются ужами и крысами и... не довольствуясь этим, топят к тому же новорожденных детей..."

- Почтеннейший председатель! - шепнул судья.

- Слушаю, любезнейший мой судья, - ответил Пёлунович.

- Я все хочу спросить, почтеннейший, сколько может стоить ваша коллекция трубок?

- Около пятидесяти рублей...

- "Там же множество рабочих клянчат на улицах работу.

А в Восточной Индии бедняки едят падаль и червей, в Бенгалии же в конце восемнадцатого века третья часть населения вымерла от голода..."

Тут последовало описание всякого рода несчастий, преследующих род человеческий. Это описание заняло примерно три четверти часа. Присутствующие сидели как на иголках; наконец пан Дамазий прервал:

- Прошу слова!

- Слово имеет пан Дамазий!

- Хотя подробности, так трудолюбиво собранные уважаемым паном Зеноном, без сомнения чрезвычайно важны в теоретическом, экономическом и, наконец, историческом отношениях, я все же полагаю, что для того, чтобы предупредить нищету среди наших граждан, местную нищету, которая нас больше всего интересует, они не имеют серьезного значения. Я бы полагал, таким образом, что эту интересную и поучительную историческую часть мы могли бы сейчас пропустить, вернее, отложить до нашего следующего заседания.

Пан Дамазий снова умолк, и снова

...всем казалось,

Что он трубит еще, но то лишь эхо отдавалось...

- Значит, я должен сразу перейти к современности? - спросил пан Зенон, стараясь прикрыть испытываемое неприятное чувство внешним безразличием.

- Просим, просим!

Пёлунович приблизился к Вольскому и шепнул:

- Вы, сударь, в настоящее время пишете?

- Да, - с улыбкой ответил Вольский.

- А мою Вандзюню напишете?

- С величайшим удовольствием!

- А меня?

- Разумеется!

- Но знаете, в сидячей позе, за этим вот столом, на котором будет стоять колокольчик. Я сейчас велю его принести.

Пан Зенон начал: