Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

Он распахнул глаза и снова зажмурился, не в силах выдержать бьющий в глаза свет.

— Прикройте шторы, — распорядился баритон. — Разве не понимаете, что он отвык от дневного света? Так лучше?

— Лучше…

— Кто вы такой?

«В очках… Разве Господь носит очки?..»

— Еремей… Еремей, Пантелеймонов сын… Охлопковы мы…

— Откуда вы, Еремей Пантелеймонович?

— Кирсановские мы… Не с самой Кирсановки, а рядом — с деревни Корявой…

Еремей покачивался в седле, опустив голову, и думал, думал, думал…

«Неужто так может быть, чтобы совсем незнакомые люди вылечили, накормили, обогрели, одежонку новую справили, да еще и золото мое, потом и кровью заработанное, не отняли? Ни щепотки себе не взяли — все вернули, да еще двух провожатых с ружьями дали. А главное — конем ссудили. Ведь пешедралом-то я бы до дому месяц шел, а на коне — за неделю управился…»

Никак не укладывалось в темной крестьянской голове, что так можно: не ограбить, не обидеть мужика, а, наоборот, помочь. До сего дня такое с ним никогда не приключалось, и не слышал он о таком. Баяли, правда, что большевики хотят всех счастливыми сделать, землю дать, не притеснять… Да и тут получилось, как в сказках, — наоборот. Вместо благости одно лишь притеснение от большевиков Еремей увидел. Пару лет назад понаехали весной перед самым севом городские с винтовками да с кумачовым флагом на бричке и отобрали зерно у всей деревни. Вой стоял по всей Корявой — коли нечем сеять, убирать тоже будет нечего. А значит — опять хлебушек пополам с тертой корой, опять тающие, как воск, детишки, новые кресты на сельском погосте…

Так и позарастали тощенькие крестьянские наделы — кто к Колчаку ушел, да и сгинул вместе с ним, кто, как Еремей, охотничать подался… Да вот только охотой сыт не будешь: соболь да куница просто так в руки не даются. Пришлось уходить все дальше и дальше от дома, возвращаться все реже и реже. Вот Еремею-то счастье улыбнулось — набрел он на золотую речку, а каково другим землякам?

— Все, — остановил коня урядник Ляхов, старый знакомец, некогда подобравший бедолагу посреди тайги. — Дальше не велено нам. Прощевай, деревня!

Еремей неловко соскочил в палый, уже пожухший от ночных морозцев лист. Сквозь реденькую занавесь облетевших деревьев виднелась родная деревня. Ох как хотелось мужику соколом проехаться по единственной улице на лихом казачьем коне!

— Может, продадите конька, а, служивые? — безнадежно, в который раз, протянул он. — Я не поскуплюсь. Хошь, полную шапку золота отсыплю?

Казаки переглянулись и расхохотались.

— Иди-иди, мильёнщик! — Гришаня, племянник Ляхова, перехватил уздечку коня. — И мильён свой не забудь.

Охлопков вздохнул и принялся отвязывать от седла мешок с золотом. Не тот свой латаный-перелатаный, пальцем прорвать можно, а фабричный солдатский «сидор» добротной английской работы. Не пожалели для прохожего доброй вещицы странные «господа».

— В общем, слухай сюды, деревня, — нагнулся с седла урядник. — Топай сейчас домой, разузнай, как там что, и завтра в это время мы тебя ждем в том месте, где прошлую ночь ночевали. Нас не ищи. Просто сядь к кострищу и огонь затепли, будто греешься. И не дай бог кого с собой притащить — ни тебя тогда, ни его не пощадим. А про то, что господин полковник тебе говорил, — заруби на носу. Про место тайное — молчок. Ляпнешь кому — найдем и душу вынем.

Казак говорил вроде бы добродушно и не зло, но по глазам его читалось, что слова эти — не пустопорожняя болтовня. Такие в самом деле найдут и вынут. И кровь для них людская, как водица… Свят-свят-свят.

— Ну, покедова, деревня!..

Казаки тронули коней с места и исчезли в молчаливом осеннем лесу. Вот были — и нет их, словно почудилось.

Еремей перекрестился, суеверно сплюнул три раза через левое плечо, вздохнул, пристроил тяжелый мешок за спину и торопливо зашагал домой…

5

Разведчики, посланные проводить до дому незадачливого золотоискателя, возвратились, когда за «дефиле» уже лег первый снег.

Как и предсказывал Модест Георгиевич, в Новой России наступление зимы откладывалось на неопределенное время. Даже с теплолюбивых кленов красные и желтые листья только-только начали облетать, а более стойкая растительность все еще радовала глаз почти летними красками. Как и в покинутом мире, перелетные птицы тянулись на юг, причем утки порой опускались на безымянное озеро такими стаями, что оно чуть ли не полностью скрывалось под серыми и черными тушками. Для охотников, которых среди новопоселенцев оказалось множество, настала горячая пора — уток стреляли сотнями и коптили про запас, чтобы было с чем скоротать первую зиму. Урожай грибов тоже выдался отменный, и, пользуясь последними теплыми деньками, женщины отряда чистили, резали и развешивали их на длинных нитках для просушки. Вовсю трудилась и «рыболовная артель». Так что голодная зима отряду, кажется, не грозила. Угнетало отсутствие хлеба, но Привалов уверял в пригодности здешних почв к земледелию, поэтому оставалась надежда на хлеб в будущем году.

Увы, боевой дух «новороссов» заметно упал, когда разведчики доложили то, что им удалось разузнать в окрестностях Кирсановки. Слава богу, полковник велел не выносить «новости» из узкого круга офицеров, так что большинство поселенцев пребывало в счастливом неведении.

Большевики окончательно и бесповоротно взяли верх по всей территории России, и надежды на возвращение старого порядка не осталось. Последние отряды, подобные «армии» полковника Еланцева, либо погибли в неравных боях с превосходящими силами красных, либо сдались в плен, что было равносильно гибели, либо вынуждены были прорываться за кордон — в Китай. Оставалось что-то похожее на старую власть на Дальнем Востоке, где провозгласили независимую от остальной Советской России Дальневосточную Республику, но и там дни ее, кажется, были сочтены. Офицеры в очередной раз убедились в правоте Владимира Леонидовича, и немногочисленные «оппозиционеры» как-то незаметно перебрались в общий лагерь. Никто даже не поднимал больше вопрос о каких-то активных действиях против красных.

Где-то в середине декабря вестовой разбудил полковника в неурочный час. Зимнее солнце еще не собиралось подниматься из-за горизонта, и Еланцев долго не мог понять, почему его будят в пять утра.

— Владимир Леонидович, — зашептал старый служака на ухо командиру. — Алексей Кондратьевич прислал казака и просил вас без шума приехать к Воротам.

«Что там стряслось? — озабоченно думал Еланцев, одеваясь и застегивая портупею. — Неужели красные раскрыли наше местонахождение? Как некстати…»

Сопровождаемый своим «Санчо Пансой», полковник пересек не собирающийся еще пробуждаться поселок и направился к «дефиле», местность возле которого, после выпавшего все-таки хоть и с большим опозданием снега, выглядела, как и задумывалось, совершенно девственной. Если не считать узенькой тропки, вьющейся вокруг озера.

Есаул Коренных встретил командира перед Воротами, загадочно улыбаясь, и у Еланцева при его виде отлегло от сердца: все-таки, будь угроза реальной, есаул вряд ли выглядел бы таким спокойным.

— В чем дело, Алексей Кондратьевич? — спросил он после традиционного приветствия.

— Нашествие, Владимир Леонидович, — улыбнулся казак.

— Как?.. Что за нашествие?

— Пойдемте, поглядите сами, — указал есаул на зев «дефиле», едва различимый среди заснеженных скал.

Миновав узкий проход, дно которого давно было расчищено от камней и выровнено, а также прочную дверь, теперь разделяющую расселину на две половины, офицеры вышли к площадке перед входом, где теперь были установлены оба пулемета, обложенные мешками с песком, а вдоль стен тянулись полки с запасными лентами и ручными гранатами. Боеприпасов хватило бы, чтобы удержать здесь целый полк нападающих. Карабкаться под пулеметным огнем на скалы — не шутка. И без артиллерии взять неприступную твердыню вряд ли удалось бы.

— Взгляните, — протянул есаул полковнику полевой бинокль. — Да нет, не туда, а вниз.

Еланцев навел на резкость и охнул: внизу, на опушке леса, был разбит целый лагерь, наподобие цыганского табора. Пара десятков телег, распряженные лошади, коровы, несколько десятков овец, козы… Между разожженными прямо в снегу кострами бегали ребятишки, деловито сновали взрослые — мужчины и женщины, слышался разноголосый гвалт, стук топора, собачий лай, мычанье и блеянье.

— Это что еще за ноев ковчег? — нахмурился Владимир Леонидович, опуская бинокль.

— Не могу знать, — улыбнулся Коренных. — Но подозреваю, что сие безобразие — дело рук одного из наших знакомых.

— Что еще за знакомый?

— Ну и коротка же у вас память, Владимир Леонидович! Не помните?.. Кстати, похоже, вот он собственной персоной.