Еврейское остроумие - Зальция Ландман

Точно так же комичны и в то же время печально правдивы анекдоты, в которых меламед, учитель в начальной школе, хедере, путается в лабиринте комментариев к Библии и Талмуду. Однако сам факт, что он вообще этим занимается, уже достоен восхищения!

Для людей со стороны, которые никогда не знакомились с оригинальным текстом Талмуда, такие анекдоты едва ли полностью доступны. И все же некоторые из них включены в эту книгу. Потому что есть опасения, что те прекрасные сборники на идише, откуда и взяты эти примеры, никогда уже не будут переизданы.

Каждая культура образует некое стилистическое единство. Следовательно, если тезис о том, что переднеазиатские, то есть восточные, группы евреев отличаются некоей особой одаренностью, особым остроумием, то признаки этого будут обнаружены и в языке этой группы.

Мы до сих пор не можем сказать с уверенностью, каким был язык, с которым древние евреи вступили в Ханаан. Во всяком случае, это был достаточно чистый семитский диалект, так как именно ориентальные, или бедуинские, народы являются создателями семитских языков. Все семитские наречия четки, имеют простую и логичную структуру, они особенно хорошо подходят для формулирования научных и философских положений.

Иврит, на котором евреи говорили в Израиле много веков назад, язык Библии, уже не является — в отличие от арабских наречий — языком чисто семитским. Он приобрел новые оттенки под влиянием других языковых сред, в которых долгие столетия жили евреи. Однако семитский элемент в иврите все еще доминирует.

Положение, однако, меняется по мере того, как евреи все больше смешиваются с хананеями, все сильнее становятся переднеазиатами. Они начинают говорить на арамейском языке. Иисус тоже проповедовал на арамейском.

С точки зрения грамматики и лексики арамейский язык — тоже вполне семитский, однако он проникнут совсем иным духом. Он не такой жесткий, логичный и трезвый, он мягче, демократичнее, он полон нюансов, юмора и меланхолии. Благодаря лаконичности и образности он прекрасно подходит для анекдотов.

Те, кто хорошо знает арамейский язык, часто характеризуют его как "идиш древности". И это прямо подводит нас к языку современного анекдота, то есть к идишу. Идиш — не жаргон, как многие считали еще несколько десятилетий назад, но полноценный, чарующий культурный язык{4}. Он возник, когда немецкие евреи в позднем Средневековье двинулись на восток и смешались с живущими там евреями. В грамматическом и лексическом плане идиш — старонемецкий язык, нашпигованный гебраизмами, главным образом из культовой и юридической сферы, а также славизмами. Но по духу своему он — не немецкий диалект, а законченное выражение душевной жизни еврейских масс Восточной Европы. Язык, полный талмудической изощренности и логической четкости, полный нюансов, красок, печали и юмора. Короче говоря: идеальный язык для еврейского анекдота. Правда, лишь для такого еврейского анекдота, который в полной мере принадлежит миру еврейской традиции.

И напротив, те анекдоты, которые возникли при соприкосновении евреев, изначально говоривших на идише, с европейскими народами, говорящими на других языках, по духу и языку, конечно, принадлежат к иной языковой сфере. Их и рассказывать надо на таком превосходном и метком жаргоне, на такой смеси идиша и, например, современного немецкого, которая сформировалась в различных точках соприкосновения евреев Восточной Европы и людей, говорящих по-немецки. Искусственно такой язык не создать. И когда от пожилых читателей из прежних европейских "центров остроумия" приходили анекдоты и остроты в этом языковом варианте, они были включены в сборник, причем без всяких изменений.

При переводе на литературный немецкий язык все еврейские анекдоты — и на идише, и на каком-либо жаргоне — теряют значительную часть своей прелести. Тем не менее часто — особенно когда шла речь об анекдотах на изначально чистом идише — не оставалось ничего другого, как только переводить их на правильный немецкий язык.

Если мы знаем все условия существования и варианты еврейского анекдота, то мы знаем и его временные и пространственные координаты, знаем, так сказать, геометрическое пространство, где он мог и даже обязан был родиться. Ясно, что своей кульминации у еврейства Восточной и Центральной Европы он должен был достичь вскоре после начала Просвещения (которое у евреев наступило немного позже, чем у нееврейских народов, среди которых они жили). В Германии он переживал пору расцвета во времена Наполеона, но тут ему с самого начала не хватало утонченной талмудической изощренности восточноеврейского типа, потому что в Германии — мы об этом уже упоминали — традиционное талмудическое образование со времен позднего Средневековья сошло на нет.

В Восточной Европе еврейский анекдот оставался актуальным и живым до тех пор, пока группы и индивиды, связанные традициями, искали и находили путь к миру современных знаний. Постоянный приток евреев, получивших талмудическое образование, к новейшим формам духовности имел место в Восточной Европе вплоть до прихода гитлеровских войск и уничтожения живущих там евреев. А вместе с этими евреями умер и еврейский анекдот в его самой утонченной разновидности.

Возникает вопрос: мог ли в сохранившихся еврейских группах возникнуть анекдот подобного рода, и если мог, то где?

Первым делом приходит в голову Советская Россия. Царская империя с ее сомнительным социальным и политическим состоянием, еврейскими погромами и с многочисленными центрами специфически еврейского образования была идеальной питательной средой для еврейского анекдота.

Русская революция временно упразднила — почти полностью — еврейское остроумие. Наконец-то появилась возможность свободной деятельности! Появилась надежда сделать жизнь счастливой!

Когда революция осталась позади, анекдот снова поднял голову. Кстати, не только у евреев. В 20-х годах вся литература России определенно пропитана остроумием. Ведь революционеры обещали — и самим себе, и народу, — что с ликвидацией классовых различий произойдет полное изменение человеческой натуры и в обществе воцарится райская идиллия. Разочарование нашло выход в остроумии, в анекдоте. Катаев, Ильф и Петров, Зощенко — вот имена, с которыми связана эта форма остроумия.

По всей очевидности, не случайно, что именно еврей по имени Илья Эренбург в своем романе "Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца" наиболее остроумно и наиболее горько показал расхождение между революционными лозунгами и послереволюционной действительностью. Причем показал на примере бедного портного с талмудически вышколенным умом и с хасидски пламенным сердцем, на примере одного из тех, кого одинаково стремились истребить и послереволюционная Россия, и капиталистическое зарубежье.

Сталинская эра быстро положила конец как еврейскому, так и нееврейскому анекдоту в России. На смену идеалистическим ожиданиям пришла стремительная индустриализация, проходившая в атмосфере мелкобуржуазного бюрократизма и фанатического национализма. Тем, кто еще лелеял прежние мечты, новая действительность, естественно, давала немало поводов для остроумия. Но после того как партия с ее постоянно меняющимися лозунгами превратилась в единственно разрешенную церковь, анекдоты были запрещены. Острословы теперь были обречены на молчание, на заключение или даже на смерть.

К этому нужно добавить, что государство запретило евреям изучать их традиционную письменность. Свою роль тут сыграл отчасти антирелигиозный курс нового режима, отчасти — вновь поднявший голову примитивный антисемитизм, который как был, так и остался "традицией" с царских времен, а теперь, благодаря антисемитским памфлетам еврея-выкреста Карла Маркса, получил дополнительное подкрепление и оправдание. Если советским евреям и хватало мужества рассказывать о своих невзгодах в форме анекдотов, то в анекдотах этих теперь отсутствовала утонченная талмудическая отточенность. Еврейский анекдот Советской России — если он вообще появлялся — в содержательном плане мог быть более глубоким, чем анекдоты других недовольных. Ибо недовольство евреев питалось не только общей атмосферой: оно связано было и с их тысячелетними мессианскими мечтами, на осуществление которых им, казалось, дала надежду революция. Впрочем, формально еврейский анекдот едва ли продвинулся дальше, чем анекдот других переднеазиатских по духу народов на советском пространстве. Поэтому нельзя считать случайностью, что новый советский анекдот связан был в большей степени не с еврейским, а с армянским мироощущением и был поднят на пьедестал несуществующим Армянским радио.

Если говорить о сегодняшней Центральной Европе, то от жалких остатков еврейства, сохранившихся после Холокоста, ждать возрождения еврейского анекдота было бы большим оптимизмом.