Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп

войну Германии, мои друзья убеждали меня, что «калеку» с одной почкой на военную службу все равно не возьмут. Но у меня было такое чувство, что предстоящая война будет тяжелой и моей стране потребуется каждый мужчина. В тот же день я выехал из Оттавы через Монреаль в Нью-Йорк.

Это было 4 августа 1914 г. Я оставил в Канаде все свое имущество, своего тяжелобольного брата, пренебрег деловыми возможностями, которые как раз тогда открылись передо мной, покинул многих друзей и даже девушку, с которой хотел быть помолвленным. Я расстался со всем этим, чтобы отважиться на риск весьма чреватой опасностями поездки на родину, да при этом не зная, пригожусь ли я там, будучи негодным к военной службе.

Прибыв в Нью-Йорк, я узнал, что ни один корабль не возьмет на борт нас, немцев: англичане не пропускали суда с немцами в Европу. Мне не оставалось ничего иного, как попытаться сделать это любыми способами. И вот вместе с еще несколькими сотнями немецких соотечественников я 15 августа отплыл из Нью-Йорка на голландском пароходе «Потсдам», обслуживавшем роттердамскую линию.

Настроение на пароходе было веселым и патриотическим. Поступали победные известия. Один офицер генерального штаба регулярно делал доклады о положении на фронтах. Пели песни, строили планы — словом, вели себя так, будто мы уже дома. Правда, я этого оптимизма не разделял и считал, что англичане не пропустят запросто целый корабль с немецкими резервистами. Я обнаружил, что один мой друг, лейтенант-артиллерист из Меца, имевший швейцарский паспорт, служил на этом пароходе кочегаром, и с его помощью на всякий случай нашел для себя укромное место в угольном бункере.

При приближении к английскому побережью на корабле стало потише. Вскоре показался английский торпедный катер, и на борт поднялись матросы с примкнутыми к винтовкам штыками. Мы в своих каютах с напряжением ожидали, что же произойдет дальше, но пароход продолжал двигаться. Когда же мы заметили, что он изменил свой курс и направляется к английскому берегу, веселое настроение как рукой сняло. Немного погодя — это было уже к вечеру — мы бросили якорь близ Фалмута, у прекрасного берега Корнуолла. На следующий день на борт взошел офицер британского «Интеллидженс дипартмент» и через капитана-голландца объявил, что все немцы будут высажены на берег и интернированы.

Теперь каждый должен был выкручиваться в одиночку. Я прежде всего вышел на рекогносцировку на палубу и, как нарочно, наткнулся на этого офицера. У нас завязался разговор. Тогда я еще говорил по-английски довольно правильно, а он принадлежал к числу тех многочисленных англичан, которые испытывали определенную симпатию к иностранцу, говорящему на их языке. Слово за слово, и, когда я сказал, что еду из Канады, выяснилось, что кэптэн прежде был адъютантом генерал-губернатора герцога Коннаугутского и у него есть в Оттаве много знакомых, именно тех, с которыми я недавно расстался. Теперь мне было легче признаться: да, я немец, визы у меня нет, но мне надо во что бы то ни стало вернуться в Германию. О том, что я, несмотря на свою негодность к военной службе, хочу стать солдатом, я благоразумно умолчал, иначе он бы не решился помочь мне. А так мы договорились, что я могу остаться на борту; и он поставил в моих бумагах штамп: «Passed by Military Authorities»[17].

Но самое тяжкое испытание еще предстояло. Когда все мои немецкие друзья покинули пароход, было объявлено, что на берег следует высадить и всех остальных пассажиров — врачей и граждан нейтральных стран. Мне стало ясно: лишь только я окажусь в Фалмуте, оттуда по телеграфу запросят Канаду, где я известен как немец, и меня задержат. Еще в Нью-Йорке я слышал, что жадные до сенсаций канадские газеты, поддавшись психозу первых дней войны, стали распускать интригующие слухи о «бегстве шпиона Риббентропа». (Этот бессмысленный вымысел — что, собственно, мог уже тогда «выведать» немец в Канаде? — во время войны неоднократно повторялся в различных газетах с успокоительным примечанием, что я все-таки схвачен и интернирован в Кингстауне.)

Итак, если я хотел плыть на «Потсдаме» дальше, надо было действовать немедленно. Всех нас, оставшихся пассажиров, собрали в кают-компании под охраной известного своим дружественным отношением к немцам стюарда. Я сунул ему в руку несколько золотых монет, попросив разрешения отправиться в угольный бункер к моему другу. Стюард выбрал подходящий момент и доставил меня вниз, где мне удалось спрятаться в довольно малоприятном месте за горой угля. Здесь я и оставался, пока «Потсдам» не вошел в устье Шельды; я пробрался в свою каюту, чтобы быстренько умыться. Неожиданно для себя я нашел там свои вещи совершенно нетронутыми. Узнал я и о том, что в поисках меня, исчезнувшего пассажира, пароход был подвергнут обыску. Когда потом мы ехали поездом через всю Голландию, мне пришлось пережить еще одну, последнюю, неожиданность в этом богатом необычайными событиями возвращении на родину: появившийся в моей каюте стюард, тот самый, который отправил меня в угольный бункер, оказался немецким офицером и вернул мне мои золотые монеты.

Очутившись снова на немецкой земле, я испытал неописуемое счастье. Мое прибытие оказалось для родителей в Наумбурге величайшей неожиданностью. Отец как раз готовился принять командование над одной воинской частью. После кратковременного пребывания дома я добровольно поступил на военную службу в 12-й гусарский полк в Торгау. В этом полку во время войны 1870 г. воевал мой дед с материнской стороны. Сложный вопрос, возьмут ли меня в полк, решился неожиданно просто: мне удалось избежать столь пугавшего меня медицинского освидетельствования, и из канадца получился голубой гусар.

В первый же день моего рекрутского бытия я совершил непростительную ошибку: на вопрос моего строгого вахмистра, умею ли я ездить верхом, я, само собой разумеется, ответил утвердительно, ведь с юношеских лет я все-таки на лошади иногда сидел. Мое опрометчивое утверждение обернулось сущим позором: вахмистр тут же приказал мне показать свое умение на норовистом коне. Я падал с него так часто, что под конец и сам уверовал, что никогда в жизни не сидел в седле. Эти старые кавалерийские вахмистры хорошо знают, как обращаться с желторотыми юнцами-рекрутами, когда дело касается святой военной службы! Но потом я с этим грозным унтером хорошо поладил.

Через четыре недели после моего появления в Торгау состоялась первая отправка во фронтовой полк. Но меня еще не сочли достойным этого после такого кратковременного обучения. Ясное дело, считал я, пока меня как следует обучат, и войне конец! В этом самом полку я провоевал на Востоке, а потом на Западе с