Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп

Поскольку отец вскоре после моего рождения был переведен в Кассель, в детстве я Рейна не видел, и каждый раз потом испытывал какое-то редкостное чувство словно эта ни с чем не сравнимая река и есть моя настоящая родина. Я вновь и вновь ощущал очарование Рейна — будь то во время плавания на прелестных рейнских пароходах в кругу семьи моего тестя Хенкеля или же позднее, при посещении Рейнланда Адольфом Гитлером, любуясь с балкона отеля «Дреезен» в Годесберге открывающимся с него великолепным видом.

Когда в сентябре 1938 г. в Годесберге находился английский премьер-министр Чемберлен[2] и его переговоры с Гитлером шли не совсем гладко, я в перерывах между заседаниями выходил на берег Рейна и, любуясь его могучим течением, обретал покой и силы.

В последний раз я увидел Рейн как пленник англо-американцев во время нашего полета из Мондорфа[3] в Нюрнберг.

* * *

Мои первые детские воспоминания связаны с Вильгельмсхое под Касселем, куда мой отец был переведен в качестве командира дислоцировавшейся там батареи полевой конной артиллерии. Вильгельмсхое — это знаменитый кайзеровский дворец, в котором в 1870 г., после капитуляции французской армии у Седана, содержался в качестве пленника Наполеона III. Времена и нравы с тех пор изменились — сегодня победители сажают побежденные суверенные правительства не в королевский замок, а в каторжную тюрьму.

Дворец был виден издалека благодаря статус Геркулеса и своим всемирно известным каскадам, вода которых с большой высоты низвергалась в парковое озеро, обретая форму гигантского водопада. То было чудо природы и искусства. Впервые я увидел его во время одного визита кайзера Вильгельма II; он приезжал сюда почти каждой весной.

Мои родители жили в так называемой кайзеровской гауптвахте — красном здании у въезда в замок. В дни приезда императора помещение внизу бывало занято охраной. Именно с этим и связано мое первое воспоминание. Когда караул выстраивался под ружье для почетной встречи кайзера, мы, мальчуганы — мой брат Лотар и я, присоединялись к гренадерам и браво салютовали ему своими деревянными сабельками. Однажды, следуя мимо, император заметил нас и громко рассмеялся. С нашими мужественно-серьезными лицами мы и впрямь выглядели очень забавно. Но дежурный лейтенант воспринял это по-своему и устроил разнос своим солдатам. Не успел кайзер удалиться, как лейтенант с саблей оказался за нашей спиной, и мы едва успели спастись от его гнева поспешным бегством в густые заросли сада.

Хорошо помню и визит английского короля Эдуарда VII к своему племяннику-императору в Вильгельмсхое. Главной заботой гофмаршала было, чтобы четверка лошадей легкой рысью доставила дородного венценосного британца вместе с его племянником на крутой холм прямо к подъезду дворца. Репетиции продолжались целыми часами. А когда оба монарха наконец-то прибыли, мы, снова отдавая честь, даже не смогли удовлетворить наше мальчишеское любопытство — так быстро они исчезли внутри замка. Нам хотелось разглядеть их получше, особенно потому что за столом отец сказал: дядя и племянник не очень-то жалуют друг друга и даже враждуют между собой. Мы представляли себе это так, что они, верно, лупцуют друг друга, я и сейчас помню, сколь сильно был разочарован, увидев мирно беседующих между собой коронованных особ, когда они проезжали мимо нас. Таково было мое первое соприкосновение с мировой политикой, дальнейшее развитие которой бросило свою тень уже на этот первый визит.

Мой отец, к которому я всю жизнь питал большое почтение, был для нас тогда строгим ментором, и мы скорее боялись, нежели любили его. В воспоминаниях же о матери любовь сочетается с горечью и печалью. Она уже тогда носила в себе зародыш той болезни, от которой через несколько лет скончалась. Мы, трое детей — мой старший брат, с которым я поддерживал тесные братские отношения, и чуть моложе меня младшая сестра, очень любили мать. Она, как и отец, была весьма музыкальна и великолепно играла на фортепьяно. Могла часами играть для меня, а я, как зачарованный, с наслаждением слушал. Мать была трогательна в своей любви и в этой своей готовности. В последние годы ее жизни мы, дети, знали мать только больной и видели редко, так как она боялась нас заразить.

Из Касселя отец в чине майора был переведен в 34-й полк полевой артиллерии в Мец [Эльзас-Лотарингия]. Этот город был тогда одним из крупнейших гарнизонов рейха и резко контрастировал с идиллическим Вильгельмсхое. Отец вдруг почувствовал себя потерявшим самостоятельное положение командира батареи и брошенным в огромный плавильный тигель военной машины со всеми его преимуществами и теневыми сторонами, с его хитросплетениями и интригами. К военным сложностям добавились и политические, вытекавшие из специфической ситуации, царившей во вновь присоединенной к рейху лишь с 1870 г. земле Эльзас-Лотарингия. Тогда повсюду говорилось, что штабс-офицер в Меце быстро получит либо чин генерала, либо «голубой конверт», т. е. отставку. Мой отец оказался в числе последних; правда, такой конверт он не получил свыше, а прислал его себе сам из военного кабинета кайзера.

В Меце размещались тогда многочисленные пехотные полки, а также несколько артиллерийских и кавалерийских. Начальником гарнизона был командир 16-го армейского корпуса старый граф Хезелер. Он являлся не только одним из виднейших генералов германской армии, но и популярной личностно как среди друзей, так и среди врагов. Французы с уважением называли его le vieux Comte[4]. Когда он, согбенный, в старом поношенном мундире (весь его облик был непривычно спартанским), появлялся пешком или на коне, нам, подросткам, он вовсе не казался блестящим полководцем. Но, подойдя поближе и увидев зоркие, как у сокола, глаза, мы невольно снимали шапки и глядели ему вслед с робким восхищением. Позже, в годы первой мировой войны, часто говорили, что и битва на Марне[5], да и сама война в целом протекали бы иначе, если бы Хезелер еще мог тогда командовать.

Мой отец был очень высокого мнения о военных способностях старого графа и уважал его как человека. Младшими офицерами он порой бывал менее любим; у Хезслера имелась, в частности, такая неприятная черта: по особо торжественным поводам, скажем в первый день Масленицы, он любил объявлять ночную тревогу. Весь офицерский корпус должен был за считанные минуты сбросить с себя праздничную негу и сменить карнавальный костюм на походные сапоги.

Потом место графа Хезелера занял генерал Штетцер, адъютантом которого несколько лет служил мой отец. Преемником Штетцера после его смерти стал генерал фон Приттвиц — дальний родственник моего будущего тестя. Он принадлежал к числу тех, кто в начале первой мировой войны предпочитал в