МЫ - Николай Майоров

1938

«Никто не спросит, не скостит…»

Никто не спросит, не скостит,Не упрекнет обидным словом,Что стол мой пятнами изрыт,Как щеки мальчика рябого.Я спал на нем. Кому-то верил.И писем ждал. Знать, потому,Захлопнув поплотнее двери,Я стал завидовать ему.Живу с опаской. Снов не знаю.Считаю даты. Жду весны.А в окна, будто явь сквозная,Летят, не задевая, сны.Проходят дни, и все короче,Все явственней и глуше мнеПоет мой стол, и чертят ночиРисунок странный на стекле.И в тонких линиях ваянья,Что в ночь выводит по стеклу,Так много слез и обаянья,Пристрастья вечного к теплу,Что я теряюсь и немею.Я нем почти. Почти в снегу.Сказать хочу — и не умею,Хочу запеть — и не могу.

1938

Пушкин

Ты не видел небо Абиссинии, —чахлая российская грозазахлестнула болью синие,крепко загрустившие глаза.

И на чем глазам остановитьсяв этом мире, злобном и пустом,если вся жандармская столицауказует на тебя перстом.

Если псы всех тайных отделений,ополчившись в скученном строю,в зверском аракчеевском равненьитопчут жизнь прекрасную твою?

…Ты сидишь, кусая злобно перья,а ослабший северный закатпроползает комнатой до двери.День ушел, чтоб не прийти назад!

День ушел — и жизнь опять короче:вновь дороги, степи, деревца,и ямщик допеть тебе не хочетэтой песни, грустной до конца.Не на смех ли от царя досталосьюнкерские почести носить?Хоть спросить бы, комкая усталость,много ли тебе еще осталосьсочинять, встречаться, колесить?..

1937

Гоголь

…А ночью он присел к каминуи, пододвинув табурет,следил, как тень ложилась клиномна мелкий шашечный паркет.

Она росла и, тьмой набухнув,от желтых сплющенных иконшла коридором, ведшим в кухню,и где-то там терялась. Онперелистал страницы сноваи бредить стал. И чем помочь,когда, как черт иль вий безбровый,к окну снаружи липнет ночь,когда кругом — тоска безлюдья,когда такие холода,что даже мерзнет в звонком блюдевечор забытая вода?

И скучно, скучно так емусидеть, в тепло укрыв колени,пока в отчаянном дыму,дрожа и корчась в исступленьи,кипят последние поленья.

Он запахнул колени пледом,рукой скользнул на табурет,когда, очнувшися от бреда,нащупал глазом слабый светв камине. Сердце было радотой тишине.Светает — в пять.Не постучавшись, без докладаворвется в двери день опять.

Вбегут докучливые люди,откроют шторы, и тогдавсе в том же позабытом блюдечуть вздрогнет кольцами вода.

И с новым шорохом единымрастает на паркете тень,и в оперенье лебединому ног ее забьется день…

Нет, нет, ему не надо света!Следить, как падают дрова,когда по кромке табуретарука скользит едва-едва…

В утробе пламя жажду носитзаметить тот порыв один,когда сухой рукой он броситглухую рукопись в камин.

…Теперь он стар. Он все прощаети, прослезясь, глядит туда,где пламя жадно поглощаетлисты последнего труда.

1939

Как я любил

Как я любил, о том расскажут после.Но ведь искусство жить совсем не в том,Чтоб ловко, мать, уметь казаться взрослымИ женщину любить с красивым ртом.

Все это было и давно минуло.Любовь коверкала, ломала, жглаИ — кончилась. И наша МариулаС бродячими цыганами ушла.

Нам песни петь, а ей сквозь снег и слякотьВодить медведя на цепи, навзрыдКричать в лицо прохожим, но не плакать,Мир и от слез не вздрогнет, устоит.

[1]

«На третьей полке сны запрещены…»

На третьей полке сны запрещены.Худой, небритый, даже злой от хмеля,Спал Емельян вблизи чужой женыВ сырую ночь под первое апреля.Ему приснилась девка у столба,В веснушках нос, густые бабьи косы.Вагон дрожал, как старая изба,Поставленная кем-то на колеса.

1939

Комната

Вот она. Возьми ее в ладонии согрей. Потом — одушеви.Путано. Тревожно. Как в вагоне,до ногтей прокуренном, — живи.Так живи,   чтоб каждый день твой выжилиз дремотной комнатной пыльцы,чтобы где-то этажом лишь нижепро тебя злословили жильцы:тети в кофтах. Пожилые дяди.

Так живи, чтоб плакать привелосьради дружбы с песнею и радичьей-то пряди спутанных волос.

Ночь пройдет. Она заденет краемабажур. А ты останься нем.Тени гибнут. Горбятся. Играют.Тени умирают на стене.

1940

«Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой.В кашне измятом, заткнутом за пояс.По голове погладь меня рукой.Примись ругать. Обратно шли на поезд.Грозись бедой, невыгодой, концом.Где б ни была — в толпе или в вагоне,—

Я все равно найду,Уткнусь лицомВ твои, как небо, светлыеЛадони.

1940

Художник

Ник. Шеберстову

Одно художник в сердце носит:на глаз проверенным мазкомпейзаж плашмя на землю   броситьи так оставить. А потомвсе взвесить, высчитать,   измерить,насытиться ошибкой всласть,почти узнав, почти поверив,к концу опять в безверье впасть.И так все дни.   И с риском равнымбыть узнанным, взглянуть в окно.Весь мирпринять вдруг за подрамник,в котором люди — полотно.И дать такую волю кисти,так передать следы земли,чтоб в полотне живые листьяшумели, падали, цвели.

1939

Тебе

Тебе, конечно, вспомнится несмелыйи мешковатый юноша,когдаты надорвешь конверт армейский белыйс «осьмушкой» похоронного листа…

Он был хороший парень и товарищ,такой наивный, с родинкой у рта.Но в нем тебе не нравиласьодна лишьдля женщины обидная черта:

он был поэт, хотя и малой силы,но был,любили за строкой спешил.И как бы ты ни жглаи ни любила, —так, как стихи, тебя он не любил.

И в самый крайний миг перед атакой,самим собою жертвуя, любя,он за четыре строчки Пастернакав полубреду отдать бы мог тебя!

Земля не обернется мавзолеем…Прости ему: бывают чудаки,которые умрут, не пожалея,за правоту прихлынувшей строки.

1940

«Я не знаю, у какой заставы…»

Я не знаю, у какой заставыВдруг умолкну в завтрашнем бою,Не коснувшись опоздавшей славы,Для которой песни я пою.Ширь России, дали Украины,Умирая, вспомню… и опять —Женщину, которую у тынаТак и не посмел поцеловать.

1940

«Когда к ногам подходит стужа пыткой…»

Когда к ногам подходит стужа   пыткой —в глазах блеснет   морозное стекло,как будто   вместе с посланной открыткойты отослал последнее тепло.

А между тем все жизненно   и просто,и в память входит славой на векатяжелых танков   каменная поступьи острый блеск холодного штыка.

1941

«Нам не дано спокойно сгнить в могиле…»

Нам не дано спокойно сгнить в могиле —Лежим навытяжку и, приоткрыв гробы,мы слышим гром предутренней пальбы,призыв охрипшей полковой трубыс больших дорог, которыми ходили.

Мы все уставы знаем наизусть.Что гибель нам? Мы даже смерти выше.В могилах мы построились в отряди ждем приказа нового. И пустьне думают, что мертвые не слышат,когда о них потомки говорят.

1941