Искатель, 2002 №5 - Станислав Васильевич Родионов

июне за окном всегда бело. Приходилось смотреть на часы. Уже вечер.

Художник принял душ и оделся. Жара утихомирилась, а к вечеру даже попрохладнело. Он поразмышлял, стоя у открытого шкафа. Сегодня, учитывая температуру воздуха, будет к месту «а ля простой парень». Темно-синий свитер грубой вязки, черные брюки, тупоносые ботинки на толстой подошве — и все. Нет, не все: не хватало того, что должно подчеркивать простоту, с одной стороны, и намекать на оригинальность — с другой. И он заправил за ворот края шейного платка цвета фруктового сорбе.

Есть не хотелось: если только рюмку ликера «Старый Арбат» и кусок торта «Полярный».

Все-таки июнь. На вечерней улице светло и, в отличие от подвальной мастерской, струился сухой ветерок.

Реализм правдив, как и правдиво то искусство, которое отображает правду. Но истинное искусство в этой правде находит что-то еще, что-то неясное, почти неземное, о чем мечтается смутно и редко…

Вот балкон второго этажа, застеклен, растут помидоры, на веревочке висит майка — реализм, а поэзия пробилась: парень, опять-таки в майке, жмет девицу в зацветающих помидорах. Голуби клюют и воркуют, раскрошенная булка, хлопки крыльев — однообразный реализм, но вот голубь прыгнул на голубку и раскрасил правду жизни прекрасным мигом. Проехал «Москвич», простой и очевидный, как ненужная тень, но смутно-редкое проплыло: блондинка с волосами, заполонившими салон, — и ненужная тень стала тенью из сна. Подростки, бредущие нескладно и некрасиво — словно вместо ног ходули, но пальцы его рук нежно и пугливо ищут грудь подруги, неокрепшую, тоже нежно-пугливую. Повлажневший ветерок веет, согласно законам физики и правде искусства, но неземное проступило: он, ветерок, взметнул девичью юбку, показав ноги высоко, до сиреневых трусиков…

Художник свернул в парк — куда же еще мужчине, оставившему автомобиль во дворе?

Мысли с прекрасного перескочили на значение фантазии. Впрочем, они едины, как сиамские близнецы. Люди часто не понимают прекрасного только потому, что не имеют фантазии.

Вот и пример…

Впереди, по узкой тополевой аллее шла девица, скорее всего, путанка, что определялось по «униформе»: водолазка, кожаная куртка, мини-юбочка, туфли на высоком каблуке. Ножки тонкие, походка несексуальная, волосы кое-как… Видимо, начинающая. Это реальность.

А на что воображение?

Стрижку каре-боб с челкой, вместо кожаной куртки и миниюбочки, мини-платье с длинным воротником, декольте, узкими рукавами и расклешенной юбкой. Вместо шпилек, при походке делающих из фигуры коленчатый вал, туфли без задников на среднем каблучке…

Девушка обернулась. Художник ее догнал.

— Я знал, что обернетесь.

— Слышу, сзади кто-то топочет.

— Я топотал, — согласился художник, поскольку был в грубых ботинках.

Он ее разглядел. Юная, лет восемнадцать. Фигурка складная. Не лицо, а личико: бледное, черты мелкие. Ярко накрашенные надутые губки казались крупной редиской, зажатой в зубах.

— Могу угадать вашу профессию, — предложил художник.

— Ну?

— Вы секс-символ.

— Я не работаю, — без улыбки ответила девица.

— Учитесь?

— И не учусь.

— Я же сказал: секс-символ.

— А символ… что такое?

— Любовь — ваша профессия.

— Любовь — это для совков, — жизнезнающе заметила она.

— Тогда чем же занимаетесь?

— Вокал.

— Ого! Консерватория?

— Где попросят.

— Что «где попросят»?

— Пою.

Он не знал, что это за профессия: петь, где попросят. Разговор навел на мысль, что ей не восемнадцать, а семнадцать.

— Имя у вас есть?

— Луиза.

— И что вы поете, Луиза? — доверительно спросил художник, обнимая ее за талию, тонкую и теплую, как свежий батон.

— «Наташка с улицы Семашко…»

— Слышал. «У нее дружок Аркашка тоже с улицы Семашко…»

— Пою «Американца, ага-ого, пришли на танцы, ага-ого…»

— Ага.

Ей не шестнадцать ли? Самый возраст для любви. Считать женщину взрослой надо не с шестнадцати или с восемнадцати, не с даты получения паспорта или со дня устройства на работу, а с момента вступления в половую связь. Как переспала с мужчиной, так и взрослая. Поэтому Луизу он прижал крепче и с более цепким охватом, чтобы проверить ее груди — груди были.

— Накрапывает. — Луиза поежилась.

Серая рыхлая туча оседала на деревья. В парке потемнело, как в лесу. В тополиной аллее стало пусто и черно.

— Луиза, что есть любовь?

— Кто не любил, тот будет; кто любил, тот не забудет.

— Верно подмечено, — согласился художник и свернул с аллеи на свободную травку.

Высокий кустарник с ярко-алыми прутьями, краснел неожиданным островом в зелени парка. В нем, как погруженная на сумеречное дно, стояла скамейка. Художник посадил Луизу, сел сам — и в парке они исчезли.

Пахло травой и пивом. Под ногами шуршали бумажные стаканчики и катались пустые бутылки. Шаткая скамейка под напором любви будет скрипеть, оповещая о радостном действии. Да никого нет…

Он расстегнул ее курточку — не груди, а пара яблок мелкого сорта. Закатал юбку — не ноги, а теплые жердочки. Положил руку на живот — не трусики, а лоскуток из паутинки. Он приклонил ее к дощатой спинке. Скамейка стонала долго и не эстетично…

— Во, блин! — раздался мужской голос над их головами.

Художник вскочил, оказавшись рядом с жилистым верзилой. Тем, из кафе «У друга». Длинный, с геометрической головой, цельнометаллической. Парень хихикнул и укорил:

— А еще художник.

— Что тебе надо?

Он продолжал ухмыляться, как бы предлагая художнику самому сообразить, что этому верзиле надо. В голове художника скакали почти одновременные мысли, одна ядовитее другой: какая-то подстава? Хозяин, Дельфин, следит за ним? Луиза — девушка этого орангутанга? Сейчас будет драться?..

— Что надо? — повторил художник напорным, уже оборонительным голосом.

— Спасти тебя, козла.

— От кого спасти?

— Ты же Луизку трахнул…

— Кому какое дело? — Голос художника опал.

— Хочешь срок схлопотать?

— Какой срок?

— Который на нарах волокут.

— За что?

— За траханье.

— А я не насильник.

— Насилие ни при чем: она малолетка.

— Нормальная…

— Козел, Луизке тринадцать лет.

Хлынувшая теплота обессилила тело художника. Ему захотелось сесть на скамейку. Верзила, уловив это желание, примирительно оказал:

— Пойдем, машина ждет.

— Куда?

— С тобой хозяин хочет базарить.

Ни к какому хозяину художник бы не поехал, но необычность положения волю подавила. Как пишут в газетах — нештатная ситуация. Было чувство человека, пойманного на мелкой краже.

Он полагал, что поедут в кафе «У друга». Но автомобиль остановился на тихой улице у приземистого здания с зашторенными окнами. В сумерках художник не успел разглядеть серую доску с названием фирмы. Все было солидно: охранник у входа, ковровая тишина в коридоре, приемная с секретаршей, которая не сидела, а почему-то стояла, чтобы показать ноги в бледно-зеленых колготках, такие длинные и тонкие, что походили на водоросли.

Верзила провел в кабинет.

Хозяин, Дельфин, постройнел, может быть, за счет тонкого свитера и брюк цвета «зеленый