И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора

цвету пески,

         лепестками

шевелящие,

как лопастями турбины.

Розы —

меж пальцев – беличья шкурка,

на языке – семя рябины.

Розы

различны по температуре,

по темпераменту славы,

а по расцветке

отважны,

как слалом.

Черные розы —

черное пиво,

каменноугольные бокалы.

Красные розы —

кобыльи спины

со взмыленными боками.

Белые розы —

девичьи бедра

в судорогах зачатья.

Желтые розы —

резвящиеся у бора

зайчата.

Розы

в любом миллиграмме чернил

Пушкина, Шелли, Тагора.

Но уподобилась

работорговле

розоторговля.

В розницу розы!

Оптом!

На масло,

в таблетки для нервов!

Нужно же розам

«практическое примененье».

Может,

и правильно это.

Нужны же таблетки от боли,

как натюрморты нужны

для оживленья обоев.

Правильно все.

Только нужно ведь печься

не только о чадах и чае.

Розы как люди.

Они вечерами печальны.

И на плантациях роз

такие же планы, коробки, субботы.

Розы как люди.

С такою же солнечной,

доброй,

короткой судьбою.

2. «О чем скорбели пескари…»

О чем скорбели пескари?

О чем пищали?

Жилось им лучше аскарид.

Жирен песчаник.

Не жизнь, а лилиевый лист.

Балы, получки.

Все хищники перевелись.

Благополучье.

Кури тростник.

Около скал

стирай кальсоны.

А в кладовых!

Окорока

стрекоз копченых!

А меблировка!

На дому —

О мир! О боги!

Из перламутра, перламут —

ра все обои!

Никто не трезв,

никто не щупл,

все щечки алы…

Но только не хватало щук,

зубастых,

наглых,

чтоб от зари и до зари,

клыки ломая…

Блаженствовали пескари.

Не понимали.

3. «В страницах клумбовой судьбы…»

В страницах клумбовой судьбы

несправедливость есть:

одни цветы —

         чтобы любить,

другие —

      чтобы есть.

Кто съест нарциссы?

Да никто.

И львиный зев не съест.

Уж лучше жесть или картон, —

и враз на жизни —

крест.

Кто любит клевер?

Кто букет

любимой подарит

из клевера?

Такой букет

комично подарить.

Но клевер ест кобыла —

скок! —

и съела из-под вил.

Но ведь кобыла —

это скот.

Нет у нее любви.

Не видеть клеверу фаты.

Вся жизнь его —

удар.

Гвоздика —

хитрые цветы.

И любят, и едят.

Но чаще этих хитрецов —

раз! —

в тестовый раствор.

А розы

любят за лицо,

а не за существо.

4. «Я не верю дельфинам…»

Я не верю дельфинам.

Эти игры – от рыбьего жира.

Оттого, что всегда

слабосильная сельдь вне игры.

У дельфинов малоподвижная кровь

в склеротических жилах.

Жизнерадостность их —

от чужих животов и икры.

    Это резвость обжор.

    Ни в какую не верю дельфинам,

    грациозным прыжкам,

    грандиозным жемчужным телам.

    Это – кордебалет.

    Этот фырк,

    эти всплески – для фильмов,

    для художников,

    разменявших на рукоплескания красок

    мудрый талант.

Музыкальность дельфинов!

Разве

после насыщенной пищей недели

худо слушать кларнет?

Выкаблучивать танец забавный?

Квартируются в море,

а не рыбы.

Летают,

а птицами стать нет надежды.

Балерины – дельфины,

длинноклювые звери

с кривыми и злыми зубами.

5. «Так давно это было…»

Так давно это было,

что хвастливые вороны даже

сколько ни вспоминали,

не вспомнили с точностью дату.

Смерчи так припустили.

Такие давали уроки!

Вырос кактус в пустыне,

как

  все, что в пустыне,

             уродлив.

А пустыня —

пески, кумачовая крупка.

Караваны

благоустраивались на привалах.

Верблюды

воззирались на кактус

с презрительным хрюком:

– Не цветок, а ублюдок! —

и презрительно в кактус плевали.

Вечерами шушукались

вовсе не склонные к шуткам

очкастые змеи:

– Нужно жалить его.

Этот выродок даже цвести не умеет.

Кактус жил молчаливо.

Иногда препирался с ужами.

Он-то знал:

он настолько колюч,

что его невозможно ужалить.

Он-то знал:

и плевки, и шипенье – пока что.

Он еще расцветет!

Он еще им докажет! Покажет!

Разразилась жара.

И пустыню измяли самумы.

Заголосили шакалы —

шайки изголодавшихся мумий.

Убежали слоны в Хиндустан,

а верблюды к арабам.

И барахталось стадо

барханных орлов

и орало,

умирая,

ломая крылатые плечи и

               ноги.

Эти ночи самумов!

Безмлечные ночи!

Так афганские женщины,

раньше трещотки в серале,

умирая, царапали щеки

и серьги,

и волосы рвали.

Опустела пустыня.

Стала желтой, голодной и утлой.

Ничего не осталось

ни от сусликов, ни от саксаулов.

И тогда, и тогда, и тогда —

видно, время шутило, —

кактус

пышно

расцвел

над песчаным, запущенным штилем.

Он зацвел,

он ворочал

багровыми лопастями.

Все закаты бледнели перед его лепестками.

Как он цвел!

Как менялся в расцветке!

То – цвета айвы,

то – цвета граната.

Он, ликуя, кричал:

– Я цвету!

Мой цветок —

самый красный и самый громадный

во Вселенной!

Кактус цвел!

И отцвел.

Снова смерчи давали

шагающим дюнам уроки.

Снова горбился кактус,

бесцветен,

как

  все, что в пустыне, уродлив.

И слоны возвратились.

И верблюды во время привалов

с тем же самым презреньем

в стареющий кактус плевали.

Молодые орлы издевались:

– Какой толстокожий кувшин!

Змеям выросла смена.

И так же шушукалась смена.

Как он, кактус, когда-то расцвел,

как имел лепестки —

размером с ковши! —

только ящерка видела,