Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

Но Сенька все же упорно смотрит вверх.

Наш зав очень спокойный человек. Такая у него натура. Однако Сенькино поведение даже и его вывело из себя. Он повернулся к Сеньке спиной и ушел. Тогда Сенька бросился за ним:

— Если ты только скажешь про меня командирам, то…

Сенька не так боится зава, как командиров. Боится! Он им всем может кровь из носа пустить, но ему, Сеньке Горобцу, стыдно оправдываться перед своими же ребятами. Ему гораздо легче было бы подчиниться милиционерам, чем командирам. В совете десять командиров: пять мальчиков и пять девочек. И ты, Горобец, рассказывай им с самого начала, как ты в первый раз подошел к этой девочке, что ты ей сказал, что она тебе ответила, почему ты вдруг схватил ее за плечи, за что она тебе плюнула в лицо, за что ты ее выругал… И почему она пожаловалась заву…

А они сидят себе — эти командиры — допрашивают тебя, впиваются в тебя глазами; потом делают «выводы» и угрожают, что выбросят тебя из колонии…

Зав вскипел, на его лбу вздулись жилы. Он схватил Сеньку за локоть.

— Ты с кем так разговариваешь?

У зава было такое лицо, что Сенька покраснел как кумач, потом побледнел и сразу изменил тон:

— Я прошу тебя, товарищ зав, пусть это будет между нами. Никогда я больше так не сделаю.

Зав действительно ничего не рассказал командирам. Иного я от него и не ждал. Да. Однако этим дело не кончилось. Сенька к лучшему не изменился.

Неподалеку от нашего монастыря есть большое болото. Все должны переходить через него, другого пути тут нет. Крестьяне говорят, что оно стоит давным-давно, еще со времен Николая. Они считают его божьим наказанием. Попросили они зава прислать ребят очистить болото. Зав согласился и предложил однажды командирам:

— Давайте, ребята, очистим болото и устроим пруд для купанья.

Слово «купанье» привело нас в восторг.

Ни в одном из ближайших сел не было даже маленького прудика, если не считать узенькой сажалки, которую пара лошадей могла бы выпить в один прием.

Командиры ответили:

— Это нам раз плюнуть! Мы все возьмемся за работу, и от болота не останется и следа.

Мигом собрали лопаты и тачки у крестьян и двинулись к болоту.

Перед уходом зав сказал нам, что мы идем на фронт, потому что болото — наш враг. И мы должны его взять приступом, как вражескую крепость.

Тут Сенька снова выкинул штуку.

— Все что угодно, только не это, — заявил он.

На каждую работу у нас выделяется командир, даже я был уже командиром, когда мы чистили крестьянские клуни. Все это выдумки зава, он всегда повторяет, что наша колония — фронт. А на фронте должны быть командиры.

Командир по очистке болота говорит:

— Горобец, бери тачку, твой черед.

— Слушаюсь, только уж грязь пускай другие тащат.

Командир молчит. Так у нас водится, что в таких случаях командир должен молчать. Он вынимает карандаш и записывает у себя:

«Горобец отказался работать. Командир такой-то».

Молчание командира взбесило Сеньку.

— Эй ты, полковник болотный! Не хочешь ли со мной сразиться?

— Почему и нет!

— Слабо́, братишка!

Сенька по своему обычаю расставляет ноги, закладывает руки в карманы и готов броситься на противника…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Прошло уже три месяца, а Сенька все еще продолжает свои фокусы. Горобец забыл, что тут не Клочковская, два.

— Лямза, — сказал он однажды, — я скоро сбегу из-за этих командиров. Понимаешь, не могу вынести, когда свои ребята толкуют мне о дисциплине. Мне было бы в двадцать раз легче, если бы это говорил зав. Везде заведено, что заву нужно подчиняться. А на остальных можно плевать. А тут все наоборот: зав отдал всю власть командирам, а они помыкают нами как хотят.

— Сенька, — говорю я, — ты мой лучший друг, правда? Но ты слишком горяч. Так нельзя.

— Долгонос! И ты уже заговорил по-ихнему?

— Ну, а если и по-ихнему?

— Честь имею доложить, — Сенька насмешливо вытянулся передо мной в струнку, — товарищ навозный командир (он так дразнит меня с тех пор, как я был командиром по очистке крестьянских клунь), что я на вас…

И толкнул меня так, что я полетел. Тут же сам меня поднял и говорит:

— Долгонос! Нюня! Береги нос, иначе плохо будет!

— Ну-ну, ты потише!

— Чего потише? — И он хочет снова меня толкнуть.

— Горобец, — спокойно говорю я, — ведь я тебя хорошо знаю, смотри, плохо кончишь! Слишком ты горяч, Горобец!

12. А ЛУНА СМЕЕТСЯ!

— Горобец, что тебе тут сидеть? Пойдем со мной на пастбище, — зову я.

Он отвечает:

— Лямза, лучше убирайся вон, пока я из тебя блин не сделал.

Я пытаюсь снова:

— Я знаю, что ты можешь из меня блин сделать, но лучше пойдем погуляем.

Он молчит. Молчит и смотрит в землю. Что ему там надо? Кого он там ищет? Мать? Отца? Брата? Или же слушает, как дышит земля? Молчу и я. Молчу и гляжу в небо. Я вижу в небе много интересного. Солнце заходит; стая облаков плывет по небу, точно корабли по морю. А луна стоит прямо над моей головой и смеется. Что же ты смеешься? Всегда, когда мне грустно, она смеется. Чем ты так довольна?

Стемнело. Сенька все еще смотрит в землю, а я — в небо.

— Горобец, — коснулся я его плеча. — Скажи, о чем ты думаешь? Почему ты мне не отвечаешь?

Но он все молчит. С тех пор, как я знаю Сеньку, я никогда еще не видел его таким молчаливым. Может быть, он задумался о чем-нибудь, чего я не знаю. Разве это возможно! Я знаю о Сеньке все. Знаю, что он из Курска. Знаю, что он жил в Казацкой слободке, высадил там не одно окно: у него была рогатка, и он хорошо целился. Знаю, что у Сеньки был брат, Сенька не раз мне рассказывал о нем. Звали его Матвей, он был молотобоец, здоровый лохматый парень. «Парень-гвоздь». И благодаря Матвею все в слободке уважали Сеньку.

Город заняли белые. Устроили облаву и пришли к ним в избу. Хотели увести Матвея драться с красными. Матвей не соглашался. Тогда офицер поднес к самому его носу наган. Матвей не выдержал и дал ему пощечину. В избе поднялась суматоха. Матвей бросился на офицера и стал его избивать. Но кто-то из белогвардейцев, что пришли