Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

в хедере[1], как я, позубрил бы библию да потом бы еще потаскал помои учителю, — пожалуй, и он высох бы! Хорошо ему, что он не знал никакого хедера.

Постучалась учительница.

— Можно?

— Можно.

— Дети, вот вам чистое белье. Одевайтесь и идите за мной.

Мне очень нравится ее вежливое обращение. Сеньке тоже. Только вот зачем она нас детьми называет, какие мы ей дети?

— Долгонос! Узнай, как ее зовут, — получаю я приказ от Сеньки.

— Как зовут вас, гражданка? — спрашиваю.

— Нила Кондратьевна.

Сенька шепчет:

— Лямза, скажи ей, что мы будем звать ее Нилкой. По имени-отчеству пусть ее другие называют.

И правда, так лучше! Легче сказать «Нилка», чем «Нила Кондратьевна». Я и говорю:

— Нила Кондратьевна! Мы с Сенькой будем вас звать просто Нилкой. Хорошо?

Нилка не отвечает. Кажется, она этому не очень обрадовалась.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Клочковская, два — это настоящий приют, даже хуже. Целый день стоит у дверей сторож и никого не выпускает. Он говорит:

— Не приставайте, не то получите у меня!..

Как вам это нравится?

Нилка говорит:

— Дети, не стойте напрасно у дверей, все равно вас не выпустят, вы можете разнести инфекцию.

Инфекция, подумаешь? Кто ее спрашивает? Всюду она суется, эта Нилка!

Что делать? На улице печет солнце, а ты торчи в комнате.

— Сенька! Придумай что-нибудь, ты ведь человек с головой.

Горобец сразу нашелся:

— Лямза! Надо сговориться с ребятами и дать сторожу по шапке.

Воспитательницы Клочковской, два ведут себя нехорошо. Полагается, чтобы учителя были людьми порядочными. А здесь наоборот. Прохожу я как-то вечером по коридору, слышу — кто-то заливается громким смехом. Подхожу ближе: Нилка хохочет так, будто ее щекочут. Я посмотрел в замочную скважину, вижу: четверо — Нилка, Дамка (другая воспитательница) да двое парней — «балуются». Потом уселись вокруг стола.

Нилка предлагает:

— Давайте играть во «флирт»!

Флирт? — никогда не слышал! Что за игра такая? Вижу — перебрасываются какими-то карточками, произносят по одному слову при этом и молчат.

Что ж это за игра в молчанку?

Ночью я стащил у них эти карточки и показал Сеньке; он сказал, что это какая-то дурацкая игра, ничего он в ней не понимает. Тогда я показал карточку уборщице, она мне объяснила, что это любовная игра. «Играют, — говорит она, — так: на каждой карточке написано название цветов и рядом разные любовные слова. Вот, например, ты мой кавалер (я то есть), а я твоя барышня (она, значит). И мы садимся оба играть во флирт. Посылаю я тебе такую карточку и говорю, допустим: «Ромашка». Как только ты получишь карточку, должен ты мне послать ответ. Ты ищешь, находишь подходящий ответ и даешь мне. А потом уже пойдет как по маслу. Я: «Лилия. Ваши черные глаза сводят меня с ума». Ты: «Резеда. Приходите завтра вечером, мы пойдем гулять».

Вот сумасшедшие! Какое имеет отношение лилия к черным глазам? Ну, и выдумают же эти педагогихи! Наше «очко» в тысячу раз интересней. Так я думаю, да!

Клочковская, два в самом деле хуже приюта. В приюте хоть все здоровы, а тут все пропитано черной, как смола, вонючей мазью. Тут видишь только чесотку и Нилку.

Тошно тут до сумасшествия. Только и всего, что поесть дают, а больше ничего хорошего. Прямо хоть на стену полезай! Как только наступает утро, каждый начинает чесать всей пятерней покрытую струпьями голову. В двенадцать часов приходит доктор — Полина Абрамовна, высокая, рыжая, веснушчатая. Она осматривает наши головы и успокаивает:

— Еще месяц, другой — и мы тебя вылечим.

И начинает нас смазывать жидкой, похожей на смолу, мазью. После этого Нилка и Дамка что-нибудь нам рассказывают. Нилка всегда начинает так:

— Дети, я вам расскажу интересную историю про елку…

Несколько раз я ее перебивал:

— Кому нужны твои басни?

За это она меня обозвала хамом.

Кроме «елки», воспитательницы ни о чем с нами не говорили. Пускай бы они нам лучше рассказали про Буденного, про Фрунзе, да они об этом сами ничего не знают. Иногда они вовсе о нас забывают. Тогда ребята, не зная куда деваться от скуки, начинают бить стекла.

Ко всему есть еще у нас надзиратель, злющий-презлющий. Чуть что — сразу по уху! Он «постреливает» за Нилкой, и стоит только нам ее затронуть, он заступается за нее и колотит нас. Зовут надзирателя Борис Борисович. И он требует, чтобы его только так называли, но за то, что он злой, мы называем его просто «Брр…»

Нилка начинает выкидывать какие-то фортели. Она как-то сказала Горобцу:

— Сеня, передай твоему другу, пусть не сует свой длинный нос куда не следует, не то церемониться с ним не станем.

Она, как видно, узнала, что я подглядывал за ними. Что ж она хочет сказать этим словом «церемониться»? Может быть, она хочет меня выжить отсюда? Не имеет права без доктора. Не она тут главная, а доктор. Но и доктор мне тоже не нравится. Доктор говорит, что от мази толку не будет, а нужно нас лечить электричеством. Зачем же она нас мажет? Лишь бы мазать? Пойдем-ка мы с Сенькой к Губздраву и обо всем этом расскажем ему, о воспитателях тоже, а особенно о надзирателе. Все ребята жалуются на него.

— Не горячись, Лямза, — говорит Горобец, — хуже будет!

Разве может быть хуже? Что, мне тут вечно сидеть? Если нужно нам электричество, пусть дают. Незачем нас здесь так долго держать.

— На этот раз, Сенька, я буду действовать. Пойду к Губздраву и все выясню.

— Ну что ж, иди.

Но как же вырваться из этой тюрьмы? Вылезти в окно? Трудно — четвертый этаж.

Сенька говорит:

— Долгонос! Пойдем в спальню, свяжем дюжину простынь, и ты спустишься вниз.

Хорошая мысль. Связали несколько простынь, и я спускаюсь. Теперь уже добьюсь толку.

6. ЕЩЕ РАЗ О КЛОЧКОВСКОЙ, ДВА

Сенька спросил:

— Лямза, что тебе сказал Губздрав?

— Сказал, чтобы я ему не морочил голову, он сам знает, что делает.

— Что ж ты ему ответил на это, Долгонос? Конечно, стоял и молчал?

— Я хорошенько хлопнул дверью.

— Что же будет теперь?

— Ничего, нужно ждать, покуда пришлют лампы. Стригучку лечат лампами.

— Вот как! Ну, мы с тобой ждать этого не будем! Понял, Лямза? Собирай манатки и вечером махнем отсюда.

Я готов. Я даже наметил у кого стащить ночью одеяло.

Но вечером неожиданно погас свет. Стало темно и грустно. Воспитательницы зажгли коптилку и сели играть во «флирт».