Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

— Ну, вижу, вижу, да мне что до этого?

Мы сошли с баржи, пошли гулять, пошли разыскивать себе квартиру.

— Горобец, дыши! Какой сладкий запах у этих кипарисов! А магнолии-то как пахнут!

— Долгонос, замри! Я больше люблю запах наших акаций! Мне больше нравится верба у нашей речки и наши зеленые дубы.

Я начинаю снова:

— Посмотри, Горобец, с какой силой море бьется о берег. Волны поднимаются высоко-высоко, ударяют в скалу и рассыпаются вверху.

Я продолжаю:

— Гляди, Сенька, месяц проложил по воде серебряную дорожку. А маяк смотрится в воду, как в зеркало.

Но Горобцу все это не по душе. Он скучает, он злится.

— Все эти горы, кипарисы и дельфины, — говорит он, — для бездельников, а не для нас. Пусть ими любуются фотографы. Мы же тут засохнем, как тарань на солнце, нам здесь делать нечего. На кой черт нам эти горы?!

Мы зашли в сад и присели на скамейке. Высокие кипарисы, которые я видел впервые в жизни, охраняли нас со всех сторон, точно опытные милиционеры.

— Горобец! Если тебе скучно, я могу рассказать тебе историю про царя Давида и Голиафа-филистимлянина.

«Однажды царь Давид сказал Голиафу-филистимлянину:

— Голиаф! Хочу с тобой померяться силами. Давай-ка поборемся!

Голиаф вытянул свои длинные ноги, скрестил руки на груди и, поглядев на Давида сверху вниз, расхохотался:

— Ты, Давид, сопля! Нос сначала вытри, а потом выходи против Голиафа.

И правда, куда нашему Давидке до Голиафа! Тот огромный, здоровый, герой-парень. А Давидка мал, худ, да еще нос у него длинный-предлинный.

Все же он не растерялся и говорит:

— Не беспокойтесь, Голиаф, я уже сам как-нибудь позабочусь о своем носе. Вот у меня платок, я им и вытру. А тебя все-таки вызываю на борьбу.

Голиаф задрал голову и захохотал:

— Этот чижик меня вызывает на борьбу! Одним пальцем из тебя лепешку сделаю.

Наш Давид здорово обиделся и говорит:

— Если уж ты такой герой, почему же ты боишься со мной драться?

— Кто, я боюсь? — засмеялся Голиаф. — Я боюсь?

— А кто же, я, что ли? — ответил Давид, уже совсем осмелевший.

Так, слово за слово, — и Голиаф рассердился.

— Ну, ладно, смотри, как бы не заплакал!

Засучив рукава, приготовились к бою. Давид поднимает маленький камешек, прицеливается и попадает Голиафу прямо в висок! Слышишь: наш маленький Давидка огромному Голиафу прямо в висок! И убил его на месте».

Выслушал Сенька сказку и говорит:

— Это — выдуманная история! Враки! Вот я тебе расскажу о Николае-чудотворце, — услышишь, какие дела человек творил. Скажет какому-нибудь парню: «Превращаю тебя в индюка». И что ж ты думаешь? Тот становится индюком, настоящим индюком. Или увидит, например, — кошка гуляет, и захочется ему-сделать ее слоном. Скажет: «Раз-два-три!» Готово. Кошка уже не кошка, а слон.

— Как может быть такое? Что ж он бог, что ли, твой Николай? — перебил я Сеньку. — Если уж моя сказка враки, то твоя и подавно.

Молчание. Сидим. В это время к нам подходит кудрявый татарчонок и смеется.

Сенька спрашивает:

— Мальчик, ты здешний?

— Да!

Оказывается, это «боржомец», и зовется он Ахметкой. Беспризорных здесь называют «боржомцами». Почему, спрашивается? Потому, что они ночуют в «боржомке», а «боржомкой» тут называют ночлежку. Переночуем мы в «боржомке» и тоже станем «боржомцами». Подумайте, всюду нас зовут по-своему: в одном города мы «шпана», в другом «раклы», а здесь — «боржомцы». И кто придумывает для нас эти прозвища?

Сенька сказал:

— Ахметка! Мы приехали к тебе в гости. Раздобудь-ка нам ужин повкуснее.

Ахметка убегает куда-то и сразу же возвращается с колбасой и парой тонких бледных пирожков (по-их-нему «чебуреки»).

— Ешьте колбасу с чебуреками, — говорит кудрявый татарчонок. — Поужинаете, тогда пойдем в «боржомку» спать.

Наутро Горобец говорит:

— Лямза, оставим Крым для чахоточных и отправимся в Одессу. Там нам будет лучше.

Что ж? Одесса так Одесса! В Одессе, и правда, будет лучше, там много своих ребят. Я даже слышал, что там живет Миша Япончик — король всех воров.

Спрашиваю:

— Горобец! Ты когда-нибудь слышал о таком знаменитом воре, как Миша Япончик?

Он отвечает:

— Твой Миша Япончик давно уже в земле лежит.

— Ты знаешь наверное?

— Ну да! Красные поймали его, и — крышка! Красные воров не любят.

Мы поехали в Одессу, а поезд завез нас в Харьков.

5. КЛОЧКОВСКАЯ, ДВА

До каких пор мы будем путешествовать? Сколько еще мы будем блуждать по свету и питаться грязными костями? У нас обоих здорово чешется между пальцами. Сенька говорит, что это чесотка или экзема. Сенька говорит — но разве он знает? Он разве доктор?

У нас на голове появились нарывы. Сенька говорит, что это золотуха.

— Долгонос! Болезнь нас замучает. Надо лечиться.

Я чувствую, что голова моя с каждым днем делается тяжелее. Мне кажется, что вместо головы у меня камень, и камень этот становится все тверже и тверже.

— Горобец! Куда же мы пойдем? Куда мы двинемся?

— К Губздраву.

Ладно. Губздрав так Губздрав.

Мы приходим туда и говорим Губздраву:

— Послушайте-ка, у нас откуда-то появилась чесотка и золотуха. Как бы нам подлечиться?

Губздрав оглядывает нас, Губздрав смеется:

— Здорово! Запустили бы еще немного, сгнили бы совсем.

— Что же тут смешного? — спрашиваю я.

— Ну-ну! Без дерзостей! Точка. И, пожалуйста, отодвиньтесь: чесотка и золотуха заразные болезни. Возьмите эту бумажку и отправляйтесь на Клочковскую, два. До свидания.

Мы приходим на Клочковскую, два. Там стоит гам хуже, чем в бане. Кажется, что Клочковская, два — это сборище всех чесоточных детей на свете.

Сенька говорит:

— Лямза! Здесь пахнет приютом.

Ну что ж, приют так приют! Тем лучше. Будет хоть что пожрать пару дней.

Горобец говорит:

— Лямза, если в самом деле это приют, мы удерем.

В это время к нам подходит молоденькая женщина — учительница, верно, — и говорит:

— Пойдемте, дети, мы вас выкупаем, переоденем и покажем спальню.

Горобец шепчет мне на ухо:

— Лямза! Что же это, она нас будет купать?

— А я знаю? Ну, а если даже она, так что же. Нравится ей купать чесоточных, пусть купает.

Горобец шепчет снова:

— Лямза! Вот будет лафа, если она!

Она привела нас в ванную и сказала:

— Дети, вот вам мыло, хорошенько мойтесь. Сейчас принесу белье. Вышла. Сенька спрашивает:

— А тебе стыдно было бы, если бы она нас купала?

— Чего ж тут стесняться? Не видела она голых мальчишек, что ли?

Хорошо вымывшись, мы сидим и разглядываем друг друга. Сенька смотрит на меня и говорит:

— Смотри, какая тощая грудь у тебя, как у птички. Отчего это, Долгонос?

Тоже вопрос! Посидел бы он целые дни