Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

class="p1">— Вот они, мои пятеро сыновей, о которых я с вами говорил.

Их заведующий (не знаю, может быть, он тут иначе называется) отводит в сторону нашего и о чем-то шушукается с ним. До меня доносятся слова нашего зава:

— Да что вы? Можете вполне на них положиться.

Это, очевидно, имеют в виду нас. Был бы я на месте зава, я бы плюнул ему в физиономию за такие вопросы. Тот, как видно, думает, что мы и тут собираемся лямзить.

А Сеньки вдруг не стало. Он уже во дворе. Держит в руках кусок проволоки, осматривая по-хозяйски завод.

Я тоже выбежал.

— Горобец, — говорю я. — Как тебе нравится?

— Ты видишь этот подъемный кран?

— Ну, и что же?

— Я бы не отказался прокатиться немного с машинистом туда и обратно.

Когда мы возвращались в колонию, у Сеньки вырвалось:

— Товарищ зав, мы будем работать на шармака или за деньги?

— Ясное дело, за деньги, — ответил зав.

Завтра утром мы уже приступаем к работе. С завтрашнего дня мы должны стать совсем, совсем иными людьми.

Так я думаю. Да!

15. ФЗШ

Поймал! Наконец-то я поймал «смекалку». Мастер говорит, что как только поймаешь смекалку, все становится ясным, всплывает, как масло на воде. Мастер говорит, что если ты пилишь плитку, то должен выбросить всякие глупости из головы и думать только об этом. На все свое время.

Обработка плитки напильником была первой нашей работой.

Как только мы вошли в токарный цех, мастер дал нам по куску ржавого железа, наметил на нем мелом квадратики, вставил в тиски и сказал:

— Пили!

— Железо должно стать четырехугольным и приобрести блеск, — так говорит мастер. — Оно должно так блестеть, чтобы в него можно было смотреться, как в зеркало. Иначе, — говорит он, — ты такой слесарь, как я акушерка. Понятно?

Горобец вначале выходил из себя. Из-за плиток он даже собирался бросить работу. Не хочет он пилить, да и только. Лучше бы, говорил он, заставили его камни таскать. Невмоготу ему на одном месте стоять. Этот ржавый кусок железа подчиняет себе, а Сенька не хочет подчиняться. Однако мастер обрезал Сеньку так, что у того в глазах потемнело. Если он не хочет учиться работать, то пусть идет помощником к гицелю[5], а на заводе он должен стать слесарем.

Когда я в первый раз попал в цех, меня охватил страх: шкивы, точно змеи, ползли вдоль потолка, гул трансмиссий ошеломил меня. Можно оглохнуть от этого шума! Белые тонкие стружки летят от токарных станков, и эти горячие стружки со странным жужжаньем носятся вокруг тебя.

Стою рядом с Сенькой подле тисков и пилю.

— Горобец! — кричу я. — Эв-ва!

Но Сенька не слышит, он занят. По-видимому, мой восторг его нимало не трогает.

Мастер, очевидно, нами недоволен. Он говорит:

— Тут не должно быть ни Горобца, ни Долгоноса. Как это понять?

Он говорит, что нас обоих надо взять в тиски, как берут кусок железа, и раскалить на горне. Потом надо этот кусок железа (то есть меня и Сеньку) бросить в мартен, чтобы превратить в сталь. А если этот кусок железа (то есть меня и Сеньку) нельзя превратить в сталь, то надо его кинуть в мусорный ящик. Сенька говорит, чтобы мастер не морочил ему голову своими баснями, он все равно его слушаться не хочет.

Горобец говорит:

— Насильно только медведя научишь танцевать, да и то не всегда: если медведь не дурак, то танцевать не станет. Поди-ка назови его прогульщиком.

Не знаю почему, но мне мастер нравится. Правда, он частенько не прочь прикрикнуть на нас, но все же человек не плохой. В его маленьких глазках есть что-то привлекательное. Он низкорослый, с брюшком, смахивающим на футбольный мяч, и с маленькими усиками. Он любит часто поглаживать их, забывая о том, что руки его всегда в машинном масле. В хорошем настроении он не говорит с тобой, а только подмигивает. И ты должен его понимать.

А когда он сердится, начинает так бушевать, что хоть уши затыкай.

— А меня? — орет он. — Меня как учили? Бывало, прикажет мастер что-нибудь подать, а ты замешкаешься ненароком, так он тебе так заедет, что покойного прадеда увидишь. Иди-ка тогда, жалуйся губернатору!.. А вас вот учат читать, писать, да еще и деньги вам платят. Тумаки мне в ваши годы давали, а не деньги!

Но как только мастер заканчивает свою речь, он сразу становится мягким, как оконная замазка. Такой уж он чудак, наш мастер. Лучше не раздражать его.

Теперь я все смекнул. Мастер говорит, что если у человека не работает смекалка, то он ломаного гроша не стоит. На работе нельзя быть растяпой. Если стоишь у сверла или у механической пилы, которая визжит, как поросенок, и думаешь не о работе, а о черненькой подавальщице из столовой, тебе может так отхватить пальцы, что только держись.

Теперь у нас работа пошла легче. Мы делаем молотки. В первый раз, когда мастер принес мне кусок железа и велел сделать молоток, я решил, что он спятил: «Сделай молоток»! Как же мне обломок ржавого железа превратить в молоток? Он объяснил, что до намеченной точки нужно отпилить, а там, где мелом означен кружок, надо просверлить. Как только он отошел, Сенька высчитал, что на отпиливание уйдет целая неделя. Проще сделать это при помощи наждачного камня. Мы так и сделали, но наждачным камнем захватили на несколько миллиметров больше, чем полагалось, и сделали вид, что не заметили этого.

Подходит мастер и видит, что мы слишком быстро справились с заданием. Он берет наши будущие молотки и швыряет на пол.

— Это что за безобразие! Сию же секунду выбросьте это железо в помойную яму.

Ничего не поделаешь… Пришлось взять другое железо и сделать так, как он велел. Когда молотки были готовы, он только моргнул своими глазками. Это означало, что наша работа сделана неплохо.

* * *

Ф-фу… как я устал! И с чего бы это? Ведь я работаю всего четыре часа, а четыре часа учусь.

Что осталось у меня в голове от сегодняшних уроков? Чувствую, что она переполнена. Если бы ее хорошенько встряхнуть, из нее посыпалась бы таблица умножения, которую я с таким трудом вызубрил. Плохо еще укладывается в моем мозгу то, чему меня учат. Странное дело! Кусок железа не может удержаться на воде. А целый пароход держится. Как же это понять?

Учитель говорит, что этот закон открыл грек Архимед. Вот чудак!

Никакой охоты нет зубрить.