Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

Пусть греки этим занимаются. Все равно им делать нечего. Вот они сидят и бренчат на лире. Законы выдумывают. Сенька вообще сомневается в существовании греков. В этих уроках, вероятно, немало «липы», говорит он. Вот, к примеру, учитель физики сегодня нагрел над огнем стеклянную трубку и с увлечением согнул ее. Что ж тут за фокус! Если железо гнется, так почему же не гнуться стеклу? Одно мне понравилось на сегодняшнем уроке: если положить бумажку на стакан, наполненный водой, и опрокинуть его, то вода не выливается…

Сенька уже спит.

Мне тоже хочется спать. Как только закрою глаза, сразу вижу перед собой нашего заведующего ФЗШ, Юрия Степановича. Всегда он твердит одно: без греческого закона нельзя и шагу ступить у машины. У машины, говорит он, тоже есть душа. Да еще капризная. Кто имеет дело, с машиной, должен знать ее душу. Кто не хочет понять нутра машины, тот просто неуч и способен только печи топить, а не работать с машиной. Если в машине что-нибудь испортится, то такой неуч так же в этом разберется, как гицель в хлопке. Вот для чего нужна фезеша. А тот, кто станет в фезеша выкидывать фортели, того надо взять за шиворот и спустить со всех ступенек. А на его место надо посадить такого, кто хочет знать греческие законы. Вот так он начнет и начнет, не вырвешься…

Учительница русского языка спрашивает меня, знаю ли я, кто был граф Толстой! Вот еще вопрос! Раз он был граф, то я и знать его не хочу. Большевики давно уже дали графам по шапке. Однако учительница говорит, что граф Толстой был известный писатель. Подумаешь, какое диво! Сенька говорит, что у них в волости тоже был известный писатель, по имени Кирилла-писарь. Почему же его не изучают в классах?

Учительница пожаловалась на нас Юрию Степановичу за то, что мы смеемся над Толстым, и за то, что пускаем на ее уроках бумажных голубей, причем один из них попал ей даже на пробор.

— За голубей, — говорит Юрий Степанович, — вас по головке не погладят. За голубей вы получите строгий выговор. Что же касается Толстого, то только круглый невежда может не знать, кто был этот великий человек. А граф Лев Николаевич Толстой (так он и назвал его полным именем) писал книги о графах и дворянах. А графы и дворяне были до Октябрьской революции главными заправилами, они сдирали семь шкур с крестьян, они их покупали и продавали, как скот. Трудом крестьян они наживали поместья и богатства. Все это описал Толстой, мы должны его знать.

Вот тебе и на. «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Какое отношение имеют большевики к графам?

— А-а-а… Хватит уже зевать, надо погасить свет.

Ой, какая ясная звездная ночь!

— Горобец! Ну-ка, будь молодцом, покажи Большую Медведицу!

— Долгонос, замрешь ты наконец? — бормочет сонный Сенька. — Плевать мне на Большую Медведицу, пусть греки этим занимаются.

* * *

Как только раздается первый пронзительный гудок, на пол летит чье-нибудь одеяло — либо мое, либо Сенькино. Так мы будим друг друга. Если же это не помогает, то есть еще одно средство, которое изобрел Сенька: обливать водой. Норма обливания — не меньше чайника, таково условие.

— Бежим! — командует Сенька, как только мы очутились за калиткой.

— Бежим! — подхватываю я.

Мы мчимся к трамвайной остановке, как пара испуганных лошадей.

— Стоп!

Люди лавиной ринулись из трамвая.

Рядами идут через проходную и на ходу вешают номерки. Вот прозвучал звонок, и мы уже за партами.

Четыре часа подряд слушать архимедовы законы!!

Физика, впрочем, куда ни шло! Учитель показывает фокусы: берет стеклянную трубку, затыкает с обеих сторон пробками, нажимает нижнюю пробку — вылетает верхняя, да еще с выстрелом!

Но вот математика — просто беда! Несчастье! Хорошо еще, что существует звонок. Когда он прозвонит четвертый раз — значит, шабаш. Кончились уроки.

Мы летим в столовую. Сенька ищет стол, который обслуживает черноволосая подавальщица…

День для нас начинается только в цехе. Вначале я не мог привыкнуть к шуму. Теперь уже не замечаю, как гудят рядом фрезера. Цилиндры с пением проделывают свои быстрые обороты. С равномерным шумом ползут вдоль потолка трансмиссии. Дж-ж-ж!..

Все здесь измерено, рассчитано каждое движение. Шум захватывает тебя так, что забываешь обо всем на свете. Знаешь только, что должен сделать кронциркуль, от этого зависит новый разряд.

Но вот ты закончил. Тут подходит мастер, пронизывает тебя насквозь своим взглядом.

— А это что? — проводит он своим треугольником по циркулю. — Ведь циркуль-то у тебя горбатый!

Где он видит горб?

— Эх, — морщится он, — меня иначе учили!

* * *

Сегодня день отдыха.

Сирена утром не будит нас. На заводе в работе не замечаешь, как летит день, а сегодня каждый час тянется, тянется…

Вчера мы получили заработную плату. Семнадцать рублей, как одну копейку, отсчитал каждому кассир и даже слова не сказал.

Куда бы пойти?

Вчера после работы мастер пригласил нас к себе. На обед. Он нас любит и хочет представить нас жене. На стене у нас висят два циркуля, они блестят, как никелированные. Хоть смотрись в них! Мы их выпросили у мастера — пусть все видят нашу первую работу.

Мы умываемся, причесываемся, смазываем для блеска волосы репейным маслом и шагаем к мастеру: выпить пару пива и закусить.

Мы идем. Солнце стоит как раз посреди неба. В зените, так, кажется, говорится на книжном языке.

— Груша! Они идут! — кричит мастер, увидев нас в окно. — Идут мои мальчишки…

— Здрасте!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

…Наутро в цехе мастер нас будто не узнает. Он по-прежнему ничего не хочет знать. Дали тебе работу, выполняй. После работы, говорит он, можно даже вместе поухаживать за той черноволосой из столовой.

Но на работе — я тебе задам!..

И он грозится пальцем, а глаза его глядят совсем не по-вчерашнему. Глаза его требуют от нас работы. И мы работаем.

* * *

Как-то к нам подходит секретарь комсомольской ячейки и спрашивает нас, о чем мы думаем.

— Как о чем? — говорит Сенька. — Мы думаем о том, чтобы стать хорошими рабочими и навсегда забыть, кем мы были.

— Нет, что вы думаете о вступлении в комсомол?

— Об этом мы еще, правду говоря, не думали… Но подумаем, — ответил я.

— Так вот, подумайте, — сказал секретарь.

— Хорошо, — сказал Сенька. — Подумаем.

— Только вы долго не раздумывайте и подавайте заявления.

— Хорошо, — сказал Сенька.

1929