Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

наездился на лодках, на всю мою жизнь хватит. Вот это удовольствие, жизнью клянусь!

Приходилось ли вам видеть, как в одно прекрасное утро ваша улица вдруг превратилась в реку? Проснувшись, вы замечаете, что плывете по комнате вместе с кроватью… Вы выходите на улицу, — матушки мои! — дети плывут вокруг в корытах, коровы стоят по брюхо в воде, избушки тоже погружены в воду, люди разъезжают на лодках. Плач, вой, переполох!..

Я тоже просыпаюсь с фабричным гудком, хотя ни на какую фабрику мне спешить не надо. Я люблю утречком выбежать к калитке, хлебнуть свежего воздуха и глядеть, как по Слободке тянутся длинные ряды рабочих.

Я слыхал, однако, что рабочие говорят о своих хозяевах: «эксплу-а-та-торы»…

Трудное слово, едва выговоришь…

3

Могу сообщить вам великую новость: Николка уже не царь! Говорят, слыхал я, ему дали такого пинка, что и при воскрешении мертвых ему уже тоже не встать. Произошло это в Петербурге, возможно, вы слыхали о таком городе. Весть об этом принес к нам в подвал рабочий, Дроздов Фаддей Михайлович.

— Здрасте! — ликуя, широко распахнул дверь Фаддей Михайлович. — С поздравленьицем, можно сказать, Николка-то наш без короны остался…

— Неужто! — всплеснула руками Мария Федоровна и застыла на месте как окаменелая.

— Э-ге… — кивнул головой Дроздов.

— Господи Исусе! — вдруг начала Мария Федоровна быстро-быстро креститься, точно гром над головой ее грянул. — Господи Исусе!

Фаддей Михайлович стоял у двери и усмехался.

— Ну, чего? — выковылял из своего угла Сердиченко. — Чего рычишь так? Гляди-ка, как ликует! Что же, выиграл ты чего от того, что царя сбросили?

— Много выиграл, Евстигней Дмитрич, много выиграл…

— Пшел, ты… — резко шагнул вперед самогонщик своей деревяшкой, — сволочь ты блудная, Россия без царя не останется!

Дроздов ушел.

Евстигней Дмитрич свернул козью ножку и стал глубоко заглатывать густой махорочный дым. На веснушчатый лоб его внезапно выступил пот. Он схватил со стола бутылку самогона и швырнул ее наземь. Бутылка рассыпалась в крошки.

— Был царь, и будет царь! — бушевал он, ковыляя по комнате. — Это все дело жидов, — неожиданно он подковылял к моей матери. — Это твой сын виноват, твой сын, Хайкин сын, Двоськин сын, Абрашкин сын, Менашкин сын, сукин сын! — и начал неуклюже приплясывать своей деревяшкой.

— Господи Исусе! Господи Исусе! — приговаривала Мария Федоровна растерянно, словно дом ее горел.

— Что рычишь?! — подбежал Евстигней Дмитрич к жене и с размаху отпустил ей пощечину. Гнев в нем так и кипел, как самогон в его примитивном заводике. Целый час не переставал он бушевать. Весть о царе оглушила его точно удар дубиной по башке. А когда он выбрался из комнаты, то с таким бешенством хлопнул дверью, что навесы вылетели, и он исчез.

Прошли сутки — не появляется наш Евстигней Дмитрич. Второй день минул — нет его. Три дня — все еще нет. Словом, пропал наш Евстигней Дмитрич. Впрочем, говорят, слыхал я, он умно поступил, что скрылся, ибо, окажись он в горячую минуту дома, не было бы его уже в живых. Теперь, когда сбросили царя, Евстигнею Дмитричу тоже причитаются колотушки. Это значит, теперь надо укокошить и самогонщика. Так толкуют в Слободке. А когда в Слободке о чем-нибудь поговаривают, то уж будьте уверены. Действительно, в эти дни вспомнили про белокурую девушку, которая сделала Сердиченко калекой, и, уж поверьте, за эту девушку и еще за других рассчитаются с охранником. Это помнят. Ему этого не простят.

Царь уж действительно «со святыми упокой». Его свергли как раз тогда, когда я собирался стать царем. Уже два раза подряд спал я на его самых роскошных перинах, а утром мне преподносили к кровати свежий бутерброд с маслом и стакан самого дорогого шоколада. И я уже решил про себя, что если я стану царем, то прикажу… Но каждый раз после таких сладостных снов я просыпаюсь лежа на полу в низком, сыром подвале с грязными оконными стеклами, окруженный десятками бутылок с неразбавленным спиртом.

Царя сбросили. Теперь нужно выбирать нового — так толкуют в городе. Все стены залеплены плакатами и афишами, и все стены спрашивают меня, за кого я?

Гм, у меня уже тоже спрашивают, каково мое мнение.

В последние дни я узнал про новое словечко, очень красивое, округлое, звучное: «Ре-во-лю-ция».

— Что означает оно?

— Революция означает:

Никаких городовых.

Никаких богатеев.

Никаких толстопузых.

Революция означает:

Долой буржуев, долой капиталистов.

Революция означает:

Нет больше сирот!

Так растолковал я нашему Фаддею Михайловичу Дроздову, что такое означает революция. А теперь я расскажу вам о нем несколько подробнее.

Он живет по соседству с нами, дверь против двери. Он связан со всей Слободкой, здесь знают его все, от мала до велика. Впрочем, последние два года он совсем не проживал тут. Говорят, слыхал я, что его сослали в Сибирь — на каторгу, а теперь он возвратился. Он — невысокого роста, полноватый, носит очки, но очки никогда не лежат на месте, где им полагается, а постоянно сползают на самую середину его мясистого носа, на горбинку. Половина головы у него уже седая. Он — наборщик. Если вы не знаете, что это значит, я могу вам объяснить: он из отдельных букв составляет слова, потом их печатают, и получается книжка.

— Славные дела, Мотя, происходят теперь в Питере, — так он обращается ко мне, как к своей ровне, а очки все еще лежат у него не на своем месте, а как раз на горбинке его мясистого носа. — Сколько существует мир? Считай уже после рождества христова, и то у нас на счету одна тысяча девятьсот шестнадцать с четвертью лет. Но такой ветер еще никогда не дул, — Болотников, Пугачев, Разин! — вдруг выкрикивает Фаддей Михайлович, — восстаньте! — и он поднимает меня к потолку. — Сколько лет наш брат-рабочий многопудовыми молотами жизнь себе оглушал, даешь теперь такой гром, чтобы он весь мир оглушил!

Лицо его переливает всеми цветами. Он так доволен, что готов сейчас всех обнять. Он извлек из кармана несколько листовок, которые сам отпечатал, и подбросил их к потолку. Листовки разлетелись по комнате, как голуби, а одна из них прилипла к окну. Я умею читать только крупные буквы, и вижу:

«Товарищи солдаты!»

С каких это пор солдат называют товарищами?

— Вот уж на днях начнут разговаривать пушки, — говорит Дроздов и тотчас спрашивает меня, понимаю ли я язык пушек.

— Нет, Фаддей Михайлович, не понимаю.

— Ребенка, — продолжает он, — будь ему даже два часа от роду, обратно в утробу матери не загонишь. Пропало.

И убегает. Он куда-то спешит. Ему некогда.

Что он тут наболтал мне —