SOLNЦЕЛЮБ. Шесть повестей для кино - Порфирий Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кормить не забывай, знаю тебя! Разговаривай с ним. Не вздумай ударить!
Лейла только рукой махнула и кинулась к Женьке на шею, а Женька – сдержанно:
– Ладно, подружка. Как устроюсь, напишу.
– Желаю вам счастья! – прошептала Лейла, но Женька – опять без эмоций:
– Какое счастье? Глупости! Человек помогает. У них самолет свой.
Лейла смутилась:
– Да я ничего такого… Счастья только пожелала.
Они расцеловались, и Женька села в машину.
– В аэропорт? – спросил водитель.
– Нет, сперва на кладбище, – ответила Женька, и машина тронулась…
22.Лукавая эта Женька! «Сперва на кладбище…» А потом куда? В том-то и дело, что потом – обратно! Сымитировать решила – вот что! – как этот «ядерный» взрыв на Площадке! Разлететься вдребезги, но не убийственно, без облучения, волну только поднять, взвиться, засосать полстепи – и грохнуться обратно, уже навсегда. К тому же, не совсем это была имитация: хотела Женька проверить огонь свой душевный, силу его.
А не-то все сейчас поснимаемся со своих мест – да в Москву, в Москву! – рожи менять: нос, глаз, ухо – кому что, красивыми заделаемся, как этикетки на конфетках! Так что ли?
Вот она как заглянула в свою нутрь, эта лукавая Женька, набралась опыта за эти-то денечки.
Всю дорогу до кладбища Женька обзывала себя «сволочью» – ведь из-за нее Лейла осталась плакать навзрыд: «Сволочь ты, Женька! Только о себе думаешь, о своем покое!» – и всю дорогу успокаивала: «Так надо, мои дорогие, потерпите. Всего один день. Больше не будет».
Психология!
Вообще-то авторы в ней не очень, в психологии этой, стараются лишь фактам следовать. Хотя… Эти самые факты не всегда выражают истину – более того: почти никогда не выражают, а, наоборот, с завидным упорством затемняют. Не зря же говорят: «Факты – упрямая вещь».
23.Оказалось, что душа окрепла настолько, что сбросила с себя ненужную больше броню. Огонь в груди превратился в свет неугасимый и не боялся уже ни дождя, ни холода, ни дурных вестей.
Он простил – и дал волю вернуться и силы остаться и жить дальше…
Юра Хмельницкий, хоть и хороший человек, но не стал сильно возражать Женькиному порыву. Он понял, как пишут в газетах, всю авантюрность собственного замысла и уже немного жалел, что поторопился с обещаниями – но отступать, разумеется, не собирался. А так, раз Женька сама захотела, то и он, Юра, не против.
Одним словом, самолет улетел без Женьки, как и предполагалось, зря только авторы тратились на переживания – лучше бы сразу сказали: «Она осталась на Берегу, со всеми своими близкими и далекими – с Лейлой-буфетчицей, со старой курвой Липовной, с ласковыми пьяницами и котенком Кузей. Или еще короче, моим любимым пятистопным ямбом: Хотела ехать – ехать не смогла!»
24.Небо снова заволакивали тучи. Но если полететь невысоко – так, чтобы не закрывать от себя грешной земли обратной стороной всеобщего ненастья, пушисто невинной и блистательно целомудренной (чувствуете, каков слог? – это он, Лавров, изгаляется!) – тогда только и можно увидеть рукотворный фурункул кратера с синим глазом мертвого водоема и брошенные вокруг на степной произвол неархеологические развалины. А там, дальше – еще один такой же нарыв. И еще много других и разных – смотря в какую сторону и как полететь. И нет такого места на Земле, куда бы можно было от них запрятаться – разве что, за облаками.
Короче, рассказчики – или повествователи (да назови хоть горшком – только в печку не суй!) – решили на этом ставить точку, но сказать «конец» не могут, потому что, как видите, жизнь продолжается, и продолжение, будем надеяться, следует.
Хотя…
Ладно, все!
P.S.: Имена авторов вымышленные и за случайное сходство ответственности не несут.
Москва, 1987 г.ДИВНЫЙ СОН,
или Прощальные необыкновеллы
Симфония в прозе для умеющих читать быстроАННОТАЦИЯ
В 1991-м году Порфирий Лавров находит папку с рукописью, редактирует текст и представляет его для публикации как роман неизвестного автора. Каждая глава произведения складывается из событий, происходящих в режиме «он-лайн», которые неизвестный автор озаглавил «ВОЛЬД (tragoedia)», вслед за которыми следуют воспоминания и переживания самого героя и истории некоторых его друзей-одноклассников. Кое-где в текст вкраплены лирические отступления, которые тот же автор называет «необыкновеллы» и «хармсиады». Некоторые главы завершают цитаты из поэтов Волошина и Заболоцкого. Свой роман автор обозначил как «прощальные необыкновеллы»…
Герой видит страшный сон, который поначалу кажется ему реальной действительностью, но кошмар в своей невероятности заходит так далеко, что герой начинает понимать, что он спит и видит страшный сон, и самым страшным в этом сне оказываются не события кошмара, а то обстоятельство, что герою никак не удается проснуться. Проходят дни, недели, месяцы – а он продолжает жить в своем сновидении и не может вырваться из «лап Морфея». Когда его отчаяние достигает предела – он просыпается в тюремной камере. Через несколько месяцев заканчивается срок его заключения. Когда герой выходит на свободу, события кошмара начинают с буквальной точностью повторяться в реальности. Скоро уже сама реальность начинает напоминать кошмар…
Это – роман-предчувствие. Предчувствие грядущего. Ведь на дворе – 1991-й год!
Посвящается родившимся в районе 1953-го года на великой, не существующей более территории.
(Москва, 1991 год)««Ты вновь стоишь на лезвии судьбы!» – по-гречески Софокл написал.
– Тише, тише, – с улыбкой сказал мсье Пьер, дотронувшись до его спины пухлой рукой в щегольской перчатке».
(Эпиграф-компиляция и ключ к эзотерическому смыслу; «Антигона» и «Приглашение на казнь»)ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. ВОЛЬД (tragoedia)…и черное меня сжигало пламя светлым днем, – мне снился дивный сон в деталях достоверных, подробный в обстоятельствах интриги, он был как жизнь – он для меня был явь! – набор невероятных исключений из правил жизни. Я это осознал, когда проснулся. Все пережитое во сне меня толкало к столу, бумаге и перу. Я сел за стол перед листом бумаги – и замер, как во льду замерзший камень, мне стало страшно, а из-под пера так и не вышло даже первой буквы: сон – пугал…
Прошло полгода или около того – и снова тот же сон поймал меня врасплох. Я снова жил во сне. И снова страшно стало, когда проснулся. Но на этот раз боялся я не сна, а повторенья сна: мне будто кто-то снова предлагал его оформить письменно, напоминал, что ЭТО сделать НАДО – и я поверил и решил не ждать напоминанья ТРЕТЬЕГО. И получился у меня рассказ – и стал полнеть, взрослеть, меняться – разросся и превратился в ЭТО, не объяснимое ни мне и никому, реальное, как опьяненье на природе, и вместе с тем причудливее сна – и дальше продолжал расти…
Я поначалу думал, написание избавит меня от связи с содержанием кошмара, но я ошибся, и написанное мной, мной завладело безраздельно и сбываться стало. И вот теперь последний раз сажусь к столу переписать и дописать, и уничтожить, и чья-то воля рукой моей ведет, и та выводит на листе бумаги: «Лето было…»
2. ГОРОД МЕРТВЕЦОВЛето было душным до умопомрачения. В такое лето могло произойти все, что угодно – даже то, что не могло произойти никогда…
Я не объяснил ей, почему мы заехали в этот городок на краю света – это было мое сугубо личное дело, сказал, как обычно, «надо!» – и она с привычной легкостью согласилась. Легкомыслие и доверчивость, определяющие ее характер, порой пугали меня до неуверенности в завтрашнем дне: точно так же она могла бы послушаться кого угодно, кто кстати оказался бы рядом. Ведь ни о какой взаимности не было и речи. В глупые моменты я спрашивал ее: «Ты любишь меня?» – и она с рассеянной готовностью отвечала: «Конечно!» И в этом «конечно!» яснее ясного проявлялось полное отсутствие какого-либо чувства. Тем более – любви. Ее не было и в помине. Но я не сильно расстраивался по этому поводу: она влекла меня своей молодостью, изящной красотой и безотказностью. По-видимому, я был влюблен – и до такой степени, что совсем наплевал на ее отношение ко мне. То, что она не понимала любви и не жила ею, я объяснял себе ее возрастом и не задавался вопросом, чем же она живет на самом деле. Живет – и живет. Меня это вполне устраивало.
Я увидел нужный мне дом в горчичном тлене перекрестка, распятого на солнцепеке, – беловатую оштукатуренную тысячу лет назад трехэтажку напротив дома уже закрытого на капремонт. Подругу я оставил в прозрачной тени молодой чахлой акации, а сам направился через пустынную в этот жаркий час улицу к подъезду. Пыль выпрыскивала из-под моих башмаков и не торопилась на землю.