SOLNЦЕЛЮБ. Шесть повестей для кино - Порфирий Лавров

Остановись, точильщик, не спеши! Что означает работа твоя? Кому нужны эти сверкающие чистые огрызки?

Но ответа не последовало.

Такой был сон.

А потом кое-как пошла – и прошла эта муторная для Дмитрия Павловича неделя.

Что дождь перестал – и окончательно – Женька поняла, проснувшись вдруг среди ночи.

Через распахнутое окно ясно и резко доносился до Женькиного слуха непрекращающийся животный гвалт из вивария. Собаки, коровы, овцы, птицы – все! – торопились излить душу в располагающей к исповеди тишине. Раньше они как будто такого галдежа не устраивали. Или так казалось по привычке, а теперь, за время дождя, Женька отвыкла – вот и обратила внимание, даже проснулась? Ведь и так может быть, правда же?

И вдруг ей сделалось тревожно – от этого небывалого волнения животных, а еще больше оттого, что она только что хотела уговорить себя не волноваться. Именно от этой своей слабости ей и стало не по себе.

Она села в постели.

Мявкнул котенок, устроившийся спать в Женькиных ногах.

Она подхватила его на руки и стала гладить, успокаивая его и пытаясь успокоиться сама. Но котенку не понравились такие нежности, и он куснул ее, царапнул и спрыгнул на пол.

Он вообще оказался каким-то диковатым, этот котенок: грыз руки, кидался в ноги, по-звериному припадал к полу, шипел, хищно скалился, сверкая черными глазенками. Лейла заметила на днях:

– Он у тебя, чем больше жрет, тем больше звереет.

А Женька обиделась на подружку и сказала:

– Ну давай его совсем не кормить – может, человеком станет?

Тогда и Лейла обиделась, приняв слова Женьки на свой счет, потому что любила вкусно поесть, имела такую возможность, и по Женькиному-то выходило, что была не вполне человек. Глупо, конечно.

Нет, не зря волнуются животные!

Женька продолжала сидеть в постели и прислушиваться.

Чуют! Что-то нехорошее для них должно произойти в скором будущем. Или не только для них? Вот и у Женьки тоже – томление и беспокойство без видимого повода или объяснимой причины. Ну, проснулась среди ночи. Галдеж в виварии. Ну, дождь кончился…

Стоп!

Кончился дождь.

Вот оно – главное!

ЗНАК!

Знамение грядущих перемен и бед.

Но почему?

Да и какие еще беды могут произойти в ее-то разудалом положении? И что это за перемены, которых следует опасаться?

– Господи! Ни чего-то я не знаю, глупая женщина. Только чувствую. И объяснить не могу.

Утро разгорелось – и вспыхнуло над мокрой, застиранной степью.

Разведрило, и в два дня все лужи, эти скопища пустых часов и дней, превратились в россыпи бурых черепков; мелкие, как чешуя, они усеяли асфальтированные углы Берега, а на открытых степных пространствах разбросались битой посудой и черепицей. Очень скоро белое, равнодушное ко всем солнце истоньшило, разломило и рассыпало в прах эти бесполезные памятки былого, а столбы пыли снова обозначили движение автомобилей по неумолимо раскалявшейся жаровне.

Женька надела свой длинный черный халат и белый марлевый колпак с прорезями для глаз – как сама она теперь называла, маскарадный костюм «аллегория смерти» – и принялась каждое утро поливать из шланга и разметать метлой мусорную чепуху, шокируя своим видом вновь прибывающих командированных. А потом собирала чумазую посуду, отмывала каждую бутылку теплой водой с мылом, споласкивала и вытирала насухо, и бутылки становились одинаково чистыми, как беспризорные дети, нашедшие призор. А дальше уже она ставила их в две сумки, чтобы удобнее было нести, и шла к приемному пункту, где ее хорошо знали и принимали без очереди.

Ночная тревога успокоилась тонким слоем на Женькиной душе и обещала лежать тихо, как пыль на шкафу, если ничто постороннее не будет ее баламутить. Сама-то Женька ни за что ее тревожить не станет – себе дороже! Ведь так и не смогла заснуть в ту ночь.

А виварий все еще лает и воет по-прежнему – уже который после дождя день. Видать не в дожде дело. Но об этом лучше не задумываться.

Сегодня Женька проснулась в обычное свое время – и встретила тишину.

Еще раньше проснулась Лейла, соорудила завтрак и кликнула к столу Дмитрия Павловича, а когда он принимался уже за чай с клюквенным джемом, закурила первую с утра сигарету и высказала ему вопросительное соображение:

– Мить, а Мить, объясни, почему это от выходного до выходного неделя длинная-предлинная, а от понедельника до понедельника короткая?

Дмитрий Павлович объяснил ей по-своему:

– Ты, Ляль, придумала себе мысль и только ей и думаешь. А у меня, Ляль, наоборот: лучший день – пятница. Тут тебе и работа, и все остальное. Пятница – это день!

– Так сегодня ж пятница! – обрадовалась Лейла.

– Вот ты об этом лучше и подумай, – сказал ей Дмитрий Павлович и засобирался, потому что под окном уже сигналила за ним машина. – Котенка накормила?

Дело в том, что вчера режиссеру Большакову взбоднулась в голову идея посадить кота в окне сельского домика (того, что остался с наличником), и все вышло на редкость удачно, потому что Лейла быстро уговорила Женьку отдать своего котенка для киносъемок.

– На всю же страну прославится, ты что!

И Женька отдала, но, конечно, не ради славы, а потому что побоялась сопротивляться, не захотела – из суеверия – поддаваться глупым предчувствиям и страхам («Если поддамся – то все!») Из суеверия…

Очень хотелось Лейле угодить своему Дмитрию Павловичу, а тот не мог устоять против напористого и своенравного режиссера Большакова, да и домик-то был от эпицентра на порядочном расстоянии, – и вообще: не дело механика по обслуживанию киноаппаратуры вникать в творческие процессы, одолевающие голову мэтра! Надо – значит надо. Ведь дело механика – правильно установить свои кинокамеры, поставить дистанционное управление и вовремя включить мотор.

– И накормила! И в сумку уложила! – сказала Лейла и мимолетно обеспокоилась:

– А с ним ничего не случится, Мить?

– Ничего ему не сделается, – махнул рукой Дмитрий Павлович, – мелковат только, придется оптику на камере поменять.

С этой заботой он и сел в свой УАЗ.

– Сабантуй сегодня будет грандиозный, вечером, – сообщил он вышедшей проводить его Лейле.

– А я, Мить, тоже на Площадку еду, вместе с нашим буфетом! – сказала Лейла не без гордости.

– Ну? Значит не помрем с голоду! – пошутил Дмитрий Павлович и уехал.

«Сегодня ж пятница, Мить». – «Вот ты об этом и подумай!»

На эту пятницу был назначен день «Д».

Женька размахивала по асфальту метлой – где надо и где не надо – и ничего не слышала и никого не видела вокруг.

Берег вымер. Тишина и пустота были вакуумные.

Женька бросила подметать и пошла на ближние участки – как бы за посудой. Попробовала читать – но не получилось. Тогда она вернулась домой, собрала все свои читанные и нечитанные еще библиотечные книжки и снесла их все в библиотеку – и не взяла ничего, удивив библиотекаршу, очень к Женьке расположенную женщину, но скрывающую расположение за напускной строгостью. Она и на этот раз строго посмотрела на Женьку и сказала:

– Читать бросила, Евгения?

Женька ответила, что нет, не бросила, только нужной книжки никак найти не может. Библиотекарша спросила, какой такой книжки, а Женька сказала, что «чего говорить, когда у вас ее все равно нет», и ушла. Пошла к виварию. Увидела около распахнутых ворот, на скамеечке, старуху Липовну, и та тоже ее заметила, но даже не кивнула, а когда Женька подошла к ней, то зло глянула и сказала:

– Всех животин увезли, ироды проклятые!

И губы поджала, отвернулась.

Женька не стала и тут задерживаться – пошла дальше по городу, в парк, на речку, обратно к площади, мимо дома – кругами, кругами, как минутная стрелка на часах, без мысли, без чувства (боясь и мысли, и чувства), сматывая в тугой клубок нитку своего времени.

Снова очутилась около вивария, снова столкнулась со старой Липовной, остановилась – и вдруг спросила:

– У тебя Библии почитать нету, бабушка?

– То же мне, внучка нашлася! Может, тебе и попа в придачу?

Женька удивилась, что такая старая женщина, а неверующая. Ей всегда казалось, что все старушки – верующие, все своему старенькому Богу молятся, потому что больше им, стареньким, и делать-то ничего не осталось в этой жизни. А тут – вон как! – совсем даже наоборот.

И снова пошла кругами…

К вечеру из степи затеяли возвращаться пропыленные, усталые и веселые автомобили. Они гудели своими сигналами, урчали – и беспрерывно, как в каком-то танце, вертелись по городу, скликая-приглашая на карнавал весь Берег. Женька с ужасом заперлась у себя в комнате, закрыла окно и задернула шторы. Села к столу и зажала голову руками…

К ней уже несколько раз стучали, и голос Лейлы звал ее, но Женька не откликалась. Лейла догадывалась, что она просто не хочет открывать, и ей было обидно и страсть как хотелось поделиться своими впечатлениями от увиденного на Площадке, но слишком досаждать Женьке она поопасилась, помня ее взрывной иногда характер. Но как же хотелось рассказать! – как у нее со столика снесло скатерть с продуктами, когда прибежала эта мелкая на вид, а на самом деле упругая, как резиновая палка, волна и следом за ней – вторая; как кто-то из ученых, за минуту до взрыва, попивая у нее ситро, шутливо заявил, что все, мол, просчитано до какого-то там порядка, но кто его знает, как оно себя поведет в натуре – ведь такой кучи и не рвал никто. Как один генерал из-за этого набросился на ученого и обозвал всякими словами, а потом, когда на Объекте шандарахнуло – беззвучно и фантастически! – этот военный грохнулся в пыль (как по команде «Вспышка прямо!»); и как там на самом деле возник из дыма настоящий шар и стал медленно подыматься и засасывать кверху степь. Как потом пошел каменный дождь, и все попрятались по своим машинам; а после полил жидкий и черный – и белоснежный барак превратился в разлинованную в косую линейку школьную тетрадку. Как после всего наступила ясная солнечная погода, хотя перед этим собирались тучи; как она напросилась в машину к Дмитрию Павловичу, и тот умудрился провезти ее к месту Опыта; какое там все было серое, как на плохой фотокарточке; как ругался Дмитрий Павлович, когда обнаружил, что одна из его кинокамер разбита вдребезги, как костерил за бессмысленные игры и ухлопанные деньжищи какого-то начальника, ради которого был разыгран весь этот спектакль (только чтобы вблизи и безопасно показать, какой он бывает, этот атомный взрыв – сымитировать). Ругался на чем свет стоит. Какой там теперь кратер образовался, а на дне его – озеро! Уму непостижимо!