SOLNЦЕЛЮБ. Шесть повестей для кино - Порфирий Лавров

И тогда на Площадке приступили к строительству Изделия…

До этого момента казалось, что все объекты рассыпаны по степи без всякого смысла и системы: вот дом, вот коровник, метро, пушки-танки-самолеты… А теперь вдруг очертилось по границе и выстроилось по радиусам: тот – там, этот – тут, а вместе стянуты вот сюда, где над бетонированной площадью вздулся на шестах брезентовый тент, способный укрыть весь Рижский рынок на проспекте Мира, а под ним стал воздвигаться ни на что не похожий объект, сразу же обнесенный частоколом громоотводов. Во всей иррациональности как бы появилось рациональное зерно, как бы смысл и точка опоры. И этой точкой стало Изделие.

Про Изделие тоже надо сказать пару ласковых.

Занимались его строительством обутые в специальную обувь солдаты. Делали они это так: поднимали по деревянным трапам мешки со взрывчатым веществом и бережно передавали их через опалубку таким же бережным своим товарищам. Несколько специалистов определяли, куда, как и какие именно мешки складывать внутри опалубки. Никто не торопился, никто никого не подгонял, но вся эта несуетливая размеренность определялась, прежде всего, дисциплиной глубоко запрятанного чувства опасности. Ощущение вблизи Изделия было такое, будто сама Судьба прикасалась к вашему разгоряченному лбу или горящей спине. Знойный воздух вокруг Изделия казался прохладным.

Может быть, Изделие не заслуживало бы и сотой доли всех наших дифирамбов, если бы не было так велико и опасно, особенно вблизи – может быть! – ведь с высоты вертолетного полета оно представлялось пауком, упавшим на середину блюда для плова, этаким приблюдным гаденышем среди других объектов-объедков, замусоривших золотисто-красное степное кушанье, и вызывало единственно чувство брезгливости, но отнюдь не страха. (А паучок-то был все-таки ядовитым!)

Вот такими словами решили мы пропеть сомнительную хвалу Площадке и ее объектам.

За что люди ненавидят друг друга?

А ни за что – просто так ненавидят! Причины, конечно же, отыскиваются, даже самые разобъективные, но – потом. Это как любовь – только наоборот. Разница еще в том, что ненависть изначально и всегда разрушительна, а любовь – не всегда. Но во всех случаях ненависть, как и любовь, – бескорыстна, свободна и непредсказуема. В самом деле, нельзя же заставить себя вдруг возненавидеть или разненавидеть кого-нибудь! Тайная, явная, демоническая, родовая, разумная, большая, мелочная, взаимная, неразделенная – и прочая, и прочая, и прочая – ненависть, рука об руку с любовью, заправляет миром и людьми, движет планетами и звездами, управляет биохимическими процессами и властвует над внутриядерными силами.

Дмитрий Павлович Трунов возненавидел Юру Хмельницкого с первого взгляда (как только тот пришел на киностудию после демобилизации из армии). Это была неразделенная ненависть ко всему непонятному (что и являл собой Юра по отношению к Дмитрию Павловичу). Отсутствие взаимности утомляло ненавидящего, его чувство тяжело провисало, не находя отклика и поддержки, вызывало недоумение у окружающих и уродовало жизнь. Раздражало Дмитрия Павловича буквально все в Юре: от манеры общения (мы бы назвали ее «маньеризмом», если нам будет позволено, – все эти неуловимые подначивания, дебильные прикидывания, насмешки над собственными насмешками и шутками, опасные уколы в самые святые и слабые места государственного тела) – от этого самого способа общения и манеры одеваться (вызывающе небрежно и одновременно со вкусом) до поломанного переднего зуба, который Юра Хмельницкий почему-то упорно не торопился протезировать. Именно этот потемневший осколок крепче всего засел в печенках и не давал покоя Дмитрию Павловичу: чем неприятнее была ему эта щербатость, чем сильнее он старался на нее не смотреть, тем чаще – само собой разумеется! – глядел. И наливался злобой. Это чувство, конечно, не могло беспрерывно полыхать в груди, хотя бы и такой здоровенной, как у Дмитрия Павловича, – физически это выдержать невозможно. Природа и тут (как и во всем, где мы только можем это заметить) поступила разумно: случались длительные периоды затишья, когда вся эта муть успокаивалась на дне души. Но, однако, достаточно было хорошего толчка, чтобы ненависть Дмитрия Павловича вскипала с новой силой.

По ночам Женька стала разговаривать с котенком. Ей казалось, что это и не котенок вовсе, а ее милый Коленька, вернее – его душа, обретшая свое новое обиталище в этом пушистом комочке жизни. Раньше для Женьки эта душа жила в деревьях, кустах, во всяких городских мелочах, с которыми обязательно должен был сталкиваться ее погибший возлюбленный, то есть, была рассеяна по всему городу. Но со временем она отовсюду повыветрилась, как посторонний для города аромат, и предметы стали предметами, дома – домами, деревья – деревьями. А тут вдруг такое стечение обстоятельств: незнакомый парень, котенок и дождь.

Дождь, дождь, дождь… Сколько ни повторяй это слово, все равно не определишь его истинного значения. Для Женьки он оказался желанным тюремщиком, избавившим ее от каждодневного созерцания бездушного города, а собственная ее комнатушка стала обретенным раем.

Парень сдвинул плиту на Женькиной душе.

А котенок…

С котенком можно было говорить обо всем на свете! Пусть он царапается, пусть кусается и вырывается из рук, – все равно он понимает, любит и сочувствует. И в котенке живет душа!

Перед самым дождем Изделие окончательно созрело и торчало как шапито-цирк размером со здание «Детского мира» на Лубянке.

Дмитрий Павлович крепил очередную скоростную кинокамеру в бронированный бокс, когда первые капли упали с неба ему на руки…

Солнце продолжало светить, к нему еще только примеривалась сизая туча…

Беспечное солнце – с одной стороны. Хмара – с другой. А тут – ни секунды времени, чтобы по всем этим сторонам поглазеть! Из-за этого все и произошло так внезапно.

Ну и вдарило, конечно!

И еще!

Еще!

Будто специально копились силы, не расходовались попусту в степи, а тут, над Площадкой, собрались в кулак и – на тебе! на! в лоб, в бровь, в дых, в глаз! – засверкало и загрохотало.

Зарычали моторами всевозможные автомобили, загудели клаксонами, – это отважные работнички драпанули, обгоняя друг друга, на гребень котловины, подальше от Изделия – так, на всякий случай, конечно, реальной-то угрозы никакой не было, потому что там же кругом громоотводы понатыканы. (В этом месте один из авторов гнусненько захихикал…)

А Дмитрий Павлович глядел с досадой на небо, на недомонтированную кинокамеру – и не знал, то ли ее обратно из бокса вытаскивать, то ли продолжать работу, то ли что? И рядом его УАЗ-вездеход стоял на полуоборотах, и шофер-солдатик там сидел, совсем пацан, Сашок. И тогда Дмитрий Павлович надвинул на недомонтированную кинокамеру крышку бронированного бокса, принес из машины полиэтиленовый мешок (мощный мешочек, из-под удобрений, с прошлой экспедиции остался), надел его сверху на боксик (да еще и на сам столбик, глубоко врытый горбыль, хватило), а снизу бечевочкой подвязал крепко, чтобы не унесло – и только после этого позволил себе взглянуть на Изделие (до него метров сто пятьдесят было) – но ничего там уже не увидел: так в той стороне дождик разбултыхался – и темнота враз! Вскочил тогда Дмитрий Павлович в машину свою, солдатик Сашок газку дал, – и они помчались, хорошо, так, мокреньким воздухом обдуваемые и остужаемые после всех этих двадцати дней жарки на степной сковороде.

Когда в самом начале экспедиции киногруппу пригласили на склад, и словоохотливый консультант, из местных, снабженец в звании майора интендантской службы (а по специальности души – профессиональный барышник) начал предъявлять к получению разнообразные золотые горы, киношники, даже самые бывалые (как Дмитрий Павлович, например), – киношники растерялись от неожиданного изобилия, и из ложной скромности никто почти себе ничего и не выписал (а потом уже случая больше не представилось). Лишь Дмитрий Павлович успел сориентироваться и выцыганить (это он так по наивности полагал сперва, что «выцыганить») два кило часового масла редкой марки, да Юра Хмельницкий взял для своей фантазии корабельные настенные часы…

По договору киногруппу должны были обеспечить автотранспортом и спиртом – и все. Так и вышло: машину получил буквально каждый – новенькую, вместе с военным водителем.

Со спиртом вышло смешнее.

На вопрос консультанта-интенданта «Сколько?» Дмитрий Павлович, как самый опытный в этих делах, смело ответил:

– Пятнадцать! В смысле, килограммов.

Это было, конечно, выше крыши, и на Дмитрия Павловича осуждающе закосились свои же механики и кинооператоры (не наглей, мол, а то вообще с гулькин нос получим!), и никто не удивился, что консультант округлил свои интендантские глаза и протянул: