Старые усадьбы - Николай Николаевич Врангель

Нескучное, отколь с чертогами, с церквами Великая Москва лежит перед глазами С Кремлем, возвышенным во образе венца; Пред взорами Москва — и нет Москвы конца. О Муза! Зрелищем роскошным утомленны, В деревню поспешим под кров уединенный, Туда, где Лопухин с Природой жизнь ведет, Древ тенью Савинских укрывшись от забот; Не знаешь, в сад его вошед, чему дивиться; Сюда манит лесок, туда приятный луг; Тут воды обошли роскошные вокруг; Там Юнг и Фенелон, вдали кресты, кладбище Напоминают нам и вечное жилище, И узы жизни сей; умеют научать, Не разрывая их, помалу ослаблять. Здесь памятник Гюён, сея жены почтенной, Христовой ратницы святой и исступленной, Которая, сложа греховной плоти прах, До смерти, кажется, жила на небесах, Которая славна и у врагов закона Примерной жизнию и дружбой Фенелона.

УБРАНСТВО КОМНАТ И ЛЮБИМЫЕ ПРЕДМЕТЫ

От прежних домов старосветских помещиков до сих пор веет теплым уютом и благодушием. Высокие колонные залы в два света, приветливые диванные, помещичьи кабинеты с коллекциями древнего оружия и бесконечным рядом трубок, низенькие приземистые антресоли для детей и гувернеров, тесные людские и обширные псарни — все это, жившее еще накануне, теперь кажется далеким миром какой-то совсем другой страны. Кажутся стародавними бисерные вышивки терпеливых бабушек или крепостных девок, диваны и ширмы с турками в чалмах, костяные чесалки от блох, «блошницы», часы, играющие «Коль славен». И часто в теплых, как-то особенно мило хлебом и вареньем пахнущих старых комнатах нам мнится все это дорогим и вновь желанным. Трудно порой разобраться в том, что подлинно красивого, вечного в этом ушедшем быте, что только хорошо, потому что безвозвратно ушло.

Трудно понять и высказаться, есть ли хоть частица искусства в криволицых портретах бригадиров, глядящих из облупившихся рам, в пестрой живописи букетов, намалеванных крепостным самоучкой… Но во всем этом милом хламе, дорогом нам воспоминаниями детства и курьезами своей неповторяемости, несомненно, есть своя особая интимная поэзия, та теплота дворянского гнезда, что так завершенно вылилась во всем творчестве последнего «писателя-помещика» Тургенева. И как ни любить и ни желать воскресить эту наивную безыскусственность прежней жизни, — все же никогда больше она не вернется в Россию. Эпоха детской, почти смешной веры «всерьез» во все то, что теперь кажется нам ребяческой забавой, — вот что таила эта помещичья жизнь «в комнатах». И потому теперь всякий, даже мелкий предмет этого безвозвратно ушедшего времени является для нас не простой курьезной забавой «любителей редкостей», но драгоценной реликвией старых заветов, каким-то талисманом, о котором мы еще грезим по детским воспоминаниям. И если вместе с этой интимной поэзией в помещичьей жизни прошлого встречаются создания подлинного искусства, то тем более вдвойне дороги и нужны они нам. А следы высокой культуры Екатерининского века и «дней Александровых прекрасного начала» все еще сохранились, несмотря на страшную разруху помещичьих усадеб. То в виде целых архитектурных построений комнат, то в живописно-декоративных украшениях, то в старинных картинах иностранных и русских мастеров, в бронзе, мебели и фарфоре сказывается изысканный вкус и толковое понимание красоты, которое в России было еще сравнительно так недавно. Это понимание высказалось, во-первых, в том, что [было] заказано специально для украшения стен. Я говорю о фресковых узорах на потолках и стенах, о живописной росписи комнат. Иногда это пейзажные виды холмов, лесов и речек, иногда узорные «а ля грек», иногда веселые амуры или барельефы en grisaille[47]. Превосходные фрески-пейзажи сохранились в доме купца Прохорова в Полотняном Заводе; быть может, они сделаны тем же искусным Живописцем, что расписал в Калуге стены дома Кологривова.

Очаровательна роспись кисти отличного мастера в Никольском Московской губернии; особенно хороша она в старом доме Екатерининского времени, в комнате, где орнамент на золотом фоне. Чудесно написаны «серые с белым» барельефы в стиле empire в подмосковной Люблино, прекрасен плафон Скотти[48] в том же доме.

Я не говорю уже о великолепных, вполне европейского уровня росписях таких загородных дворцов, как Ляличи, Кусково, о тех исключительно интересных фресках, что прекрасно сохранились в Медном под Петербургом, в бывшем доме Саввы Яковлева. Часть (увы, ничтожная!) росписи видна и в руинах Горенок, бывшем имении Разумовского под Москвой. Но это только жалкие остатки, там и сям проглядывающие на обветшалых стенах развалившегося гиганта-дворца, дворца, превращенного в фабрику и потом опустелого, с выбитыми окнами, штукатуркой, облупившейся со стены, с дрожащими ступенями расшатанных лестниц…

В старых усадьбах красивы были печи: то белая, кафельная, с рельефными фигурами и орнаментами, то расписанная вазами á la Louis XVI или гирляндами и цветами — синими по белому фону.

Отличные печи сохранились еще во многих усадьбах Калужской губернии — в Полотняном Заводе, в Сивцево (Е. В. Миллер), в подмосковной Голицыных, Петровском. Мебель, которою обставлены комнаты русских усадеб, в общем, довольно однообразна по стилю. Это почти всегда мебель empire, реже — в стиле Людовика XVI