Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр

Харитонов отошел к окну, глядевшему во двор. В заводских домах ложились рано, почти все окна окрест были темными. Но одно, затем другое вдруг вспыхнули, как от внезапного удара в стекла. И Харитонов понял, что все эти окна сейчас начнут просыпаться, и люди придут сюда, к дому, где лежит мертвый Грачев.

Он уже видел однажды, как в неурочный час просыпаются заводские дома. Харитонов был тогда секретарем парткома завода. В третьем цехе случилась авария, он прибежал туда и делал все, что делали другие, и его сильно обожгло, и страшнее боли был запах паленой плоти, человечьей плоти, от которого он не мог отделаться долго.

Один парень был тогда тяжело ранен. Его увезли на санитарной машине, умчавшейся с пронзительным воем по ночным молчащим улицам. И вот тогда начали освещаться окна в домах. Грачев и Харитонов стояли в директорском кабинете и смотрели, как вспыхивают огни, а потом пошли к проходной встретить тех, кто придет в тревоге за своих близких, в тревоге за свой завод.

— Ты запоминай всех, кто пришел, — сказал Грачев Харитонову.

С тех пор были эти люди у Грачева на особой заметке — считал он себя перед ними в долгу за ту ночь.

Окна заводских домов торопливо, беспорядочно вспыхивали, показывая внутренности комнат, будто кто-то невидимый взрезал и взрезал дома кончиком скальпеля.

Харитонов резким движением задернул плотную штору и обернулся. Невыносимо было для него видеть Грачева мертвым, видеть сползшие набок ноги в теплых домашних носках. Харитонов прошел в кабинет и открыл низенький шкафчик, где Грачев — обычно спавший в кабинете, на продавленном диване — держал постель. Сунув обратно в шкафчик подушку и простыни, Харитонов вернулся в столовую с клетчатым толстым пледом, укрыл им тело Грачева и затрясся — бесслезно, беззвучно: в третий раз он понял, что Грачева уже нет.

И тогда Харитонов позвонил домой жене.

— Я выхожу, — сказала она, услышав его голос. Стало быть, жена уже знала.

— И Татке скажи, чтоб пришла.

Жена Харитонова сделала то самое мудрое, чего не умел ни он, ни Софья Михайловна, — она с порога разрыдалась в голос, запричитала, заголосила — и ей благодарно отозвалась разразившаяся наконец громким плачем Анна Петровна. Они плакали обнявшись — немолодые, некрасивые, — размазывая обильные слезы по размякшим щекам; и с этой минуты горе, как расплавленный металл, вырвавшийся через лейку, полилось ровным потоком, и его можно было теперь лить в привычные, готовые, веками испытанные формы.

Дочери своей Татке, тоненькой, в черных спортивных брючках, Харитонов велел быстро прибрать в доме. Ему казалось немыслимым, чтобы люди увидели грачевский дом неубранным. Татка, хлюпая носом, не смея взглянуть на мертвого, быстро прибрала со стола и уже чуточку смелее загремела посудой на кухне.

Харитонов пошел за тетей Дусей из первого цеха, которая жила в доме через дорогу. Он хорошо знал, где она жила, потому что ордер на комнату сам вручал ей когда-то, будучи председателем завкома. Тот дом был построен еще по-бедному, без ванн, с большими квартирами на несколько семей. В нем до сих пор — Харитонов это знал по многим заявлениям — жили тесно, и у тети Дуси не было никаких надежд выбраться отсюда — въехав сюда многодетной вдовою, она осталась теперь втроем с младшей дочерью и внучкой, потому что старшие повырастали и поуезжали.

У тети Дуси ближе к старости открылся особый, редкостный в наше время дар — она умела по всем правилам хоронить и охотно, с какой-то истовостью приходила туда, где случилось горе, чтобы устроить, наладить все, как положено. Родившаяся в деревне, она многое знала с детства из народных обрядов, многое начало ей вспоминаться с годами, чем старее она становилась — как это всегда бывает со стариками, которым жизнь из доброты дарит на прощание все ярче и ярче картинки самой ясной человеческой поры. А кое-что тетя Дуся и узнавала, выспрашивала у других, по рабочей своей добросовестности и привычке к совершенствованию мастерства.

На звонок у дверей коммунальной квартиры Харитонову открыла сама тетя Дуся. Значит, она уже ждала, когда за ней придут. Тетя Дуся провела его в комнату, где под оранжевым шелковым абажуром, за столом, покрытым клеенкой, ее внучка учила уроки или делала вид, что учит, потому что, завидев Харитонова, сразу запихнула книжки и тетради в папку с «молнией».

Харитонов сел за стол, с уважением покосился на абажур. Он понимал, что в наше время надо иметь характер, чтобы сохранить у себя в доме оранжевую мечту минувших лет о домашнем уюте. Особенно после того, как в газетах прошла целая кампания, на уровне государственной, против этих абажуров. Харитонов именно тогда беспрекословно, однако с неясной печалью срезал шелковые шнуры и обрушил свое домашнее светило, а жена с гордостью подвесила люстру о пяти лампочках. Но вот тетя Дуся устояла, хотя дочери и сыновья наверняка вели на абажурном фронте ожесточенную идейную борьбу.

— Чайку? — не столько предложила, сколько приказала тетя Дуся, и он послушно принял из ее рук, набрякших синими венами, чашку с чаем.

— Вот ведь горе-то какое!.. — нараспев говорила тетя Дуся, придвигая ему блюдце с вареньем. — А я еще вчера Ивана Акимовича в коридоре встретила. Иду это я, значит, в отдел кадров насчет пенсии, а Иван Акимыч…

Он пил чай, горячий, сладкий, такой нужный ему сейчас, а она все говорила, говорила, все вспоминала, вспоминала, потому что и чай, и разговор были испытанным успокоительным средством для тех, кто вот так приходил к ней, еще не примирившись с тем, что все люди смертны.

— Мать я в тридцатом схоронила, а отца того раньше, в гражданскую. У нас в селе колчаки были, мужиков вывели на площадь, шашками порубили, а бабам и ребятишкам для воспитания велели смотреть, у нас у всех тогда со страху смертного вши в головах подохли…

Харитонов покорно ждал, когда тетя Дуся кончит. Он думал, что она вспомнит еще и о муже, похоронку на которого Харитонов сам, только что ставший мастером, взял в сорок третьем на проходной и полдня таскал в кармане ватника. Не знал, как отдать, но понимал, что сделать это надо именно ему, не перекладывать тяжкое на кого-либо другого.

Но тетя Дуся о муже не заговорила, и Харитонов понял, что старая эта женщина еще не похоронила мужа, погибшего четверть века назад, что она его все еще хоронит, и хоронит каждый раз, когда идет устраивать по всем правилам чужое горе.

— Что ж,