Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр

только пожаловался жене, Анне Петровне, что весь день в кабинете было душно. Надел домашнюю вельветовую куртку, но спеша поужинал, просмотрел газеты, потом встал и сказал Анне Петровне:

— Прилягу-ка на часок.

Но вдруг начал клониться набок и упал.

Анна Петровна привычно кинулась к телефону.

Терапевт заводской поликлиники Софья Михайловна жила в соседнем доме. У нее в прихожей, на столике, всегда лежал спортивный чемоданчик. Она схватила чемоданчик и в домашнем халате, в шлепанцах, щелкающих по пяткам, сбежала вниз по лестнице, пересекла залитый асфальтом двор, пробежала мимо освещенных витрин гастронома, деловито отпихнула с дороги несколько изумленных ее видом прохожих, нырнула в подъезд и шумно задышала, готовясь штурмовать третий этаж.

Три минуты бежать от ее двери до грачевской, четыре, если переодеться. Никакая «скорая» так скоро не приезжает.

Софья Михайловна знала, что дверь у Грачевых уже открыта, и не стала звонить, вошла, как к себе домой, привычно щелкнула застежкой чемоданчика, накинула поверх домашнего докторский халат, без которого не посмела бы коснуться ампулы, вынула из коробочки с надписью «Грачев» все, что в таких случаях полагалось, и подошла к нему. Грачев лежал на полу, неловко подвернув левую руку под спину. Софья Михайловна, даже не коснувшись его, вдруг почувствовала, что на этот раз ничем не сможет помочь…

Она сидела на полу, рядом валялась раскрытая коробка с надписью «Грачев», в чемоданчике были другие коробки, с другими фамилиями, обладателей которых еще не раз должен был спасти бег этой немолодой женщины — в любой час, в любую пору года, — но Грачеву уже ничего не было нужно.

— Вам плохо? — спросила испуганная ее бездействием Анна Петровна.

Софья Михайловна беспомощными глазами поглядела на нее снизу вверх, покачала головой — и Анна Петровна все поняла.

Вдвоем они подняли грузное тело и положили на широкий низкий диван. Первым, кому позвонила Софья Михайловна, был секретарь райкома Харитонов.

Василий Иванович Харитонов еще сидел в райкоме, один в кабинете, где к письменному столу был приставлен другой, длинный, как на свадьбу, под зеленым сукном — пропыленным, прожженным сигаретами, закапанным чернилами. Стол этот только что освободился от беспокойных локтей, от кожаных папок, от сколотых скрепками объяснительных и докладных — кое-где валялись клочки бумаги, разрисованные чертиками, и скрепки, сорванные с бумаг в пылу споров. Поглядывая в зеленую, еще дымную даль стола, Харитонов перебирал в памяти только что закончившийся разговор, прояснял на будущее, кто чего добивался, кто кого поддерживал, кто кого резал и какие у каждого были к тому мотивы. Память у Харитонова была цепкая, долгая.

Зазвонил телефон, но Харитонов не обращал на него внимания, пока не осенило его, что секретарша-то давно ушла. Тогда он поднял трубку, сразу ставшую маленькой в его широкой ладони. Трубка была под слоновую кость, с проводом-спиралью, новейшая модель — телефонисты райком не обижали, городская телефонная станция находилась как раз в этом районе.

— Василий Иванович? — услышал он в трубке телефона, действительно отличного, передавшего сейчас и дрожание губ, и прерывистое дыхание, и напряжение пальцев, прижатых к горлу. — Василий Иванович? Я от Грачевых. Иван Акимович только что скончался…

Последнее слово вошло в Харитонова физически ощути мой болью. Не в сердце, не в виски, а куда-то в тело, как будто бы и нигде, но в то же время всюду. Не похожая на прежние боли, которые Харитонов знал, — на ожог расплавленным чугуном, на костоломку в автомобильной катастрофе, на нож, ударивший снизу в живот. Ему стало легче, когда он почувствовал, что боль заострилась и начала медленно уходить наружу через левый висок.

Подъехав к дому, где жил Грачев, Харитонов вспомнил, как приходил сюда первый раз, много лет назад. Это было в день рождения Ивана Акимовича. По заводской традиции, существовавшей с военных лет, Грачев никого в гости не звал. И по той же военной традиции Анна Петровна в этот день ничего праздничного не стряпала. Те, кто приходил, несли с собой свертки и бутылки, складывали все на кухне, и только тогда Анна Петровна незаметно вытаскивала из буфета, из холодильника свое, припасенное к этому дню. Сложился на заводе особый круг тех, кто приходил к Грачеву в день рождения. Набиваться в этот круг не полагалось. Харитонов долгое время даже не знал, кто ходит и как приглашают новых. Но однажды ему показалось, что на сей раз его пригласят. Было какое-то предчувствие, что это сбудется, а к предчувствиям своим Харитонов относился серьезно. В обеденный перерыв он съездил в город, купил разную редкостную снедь и бутылку вина. А потом всю вторую половину дня понапрасну ждал телефонного звонка или еще какого сигнала. Не дождавшись, просидел в цехе лишний час, а потом, огорченный, побрел к проходной с портфелем, в котором булькала тяжелая бутылка, и прикидывал что же сказать жене, какие изобрести поводы для нежданного домашнего пиршества.

У проходной на лавочке сидел Семеныч.

— А я тебя жду, — сказал он Харитонову.

И они пошли вместе, в чем не было ничего особенного, потому что все жили в этих заводских домах и дорога домой была общая. Только у гастронома (тогда он был еще продмаг) Семеныч сказал:

— Зайдем-ка. Надо чего-нибудь прихватить для Грачева.

И Харитонов, небрежно помахав портфелем, ответил:

— А я уже прихватил…

Он помнил эту минуту своего торжества со всеми подробностями: какая была погода, какой был на нем костюм, как полуудивился-полувосхитился Семеныч его прозорливостью, как встретили их с Семенычем у Грачева и как он, Харитонов, все-таки оплошал: не надо было нести ничего дорогого, а, наоборот, выбирать попроще, позабористей.

Видно, эти воспоминания затуманили его голову. Войдя к Грачевым и увидев Ивана Акимыча, распростертого на диване, Харитонов понес сущую нелепицу:

— Рощина вызывали? Я позвоню. Он приедет!

И осекся, внезапно осознав, что даже сам Рощин, крупнейший специалист по сердечным болезням, Грачеву уже не поможет. И не поможет любое разновейшее лекарство, которое он, Харитонов, добыл бы хоть из-под земли. И не поможет вся медицинская академия, которую он, Харитонов, тоже бы сумел привезти в эту комнату, к этому человеку, распростертому на диване, — к его, Харитонова, товарищу и другу.

Так он второй раз узнал, что Грачев умер.

…Анна Петровна, кажется, даже не слышала, что говорил Харитонов.

Софья Михайловна слышала, ее привычно резануло имя Рощина — не раз звучало это имя у постели ее больных, когда конец близок и ничего нельзя сделать, а люди как бога звали Рощина, молились на Рощина, как будто бог мог сделать больше, чем она, земная женщина, со своим старым чемоданчиком,