Гений Одного Дня - Алиса Плис

 Зато для Моргана день ожидания плавно перетёк в ночь. Дождаться бы утра, а там будет видно, что делать, и куда девать свои резервы. Дождаться бы!

 События развивались просто стремительно. И даже бешеной скоростью. Так эта волна зла, охватившая Америку, докатилась и до Европы, а именно – до маленького домика в пригороде Праги. Именно этот дом сейчас находился в эпицентре самых важных событий, можно даже сказать, в нём решалась судьба мира!

 Сегодня здесь необычайно шумно. Очень много всяко-разных людей. Они здесь стоят перед этим домом и чего-то ждут. Вернее, кого-то. Наверное, никогда ещё этому дому не уделялось так много внимания. Один из этих господинов, самый сварливый, оборачивается назад, и грозит фотографу заготовленной заранее ручкой:

 - И попробуй только пропустить этот момент для фотографии! Я тебя уже давно знаю, противный!

 Фотограф приводит своё оборудование в порядок и ждёт. Но он недолго ждёт. Вскоре из дома показывается грандиозная фигура великого изобретателя, на лице которого светится явное недовольство и гнев. Он дышит злостью, при этом внешне оставаясь спокойным. Момент истины наступает. Журналисты, все, как один, достают свои блокноты, куда что-то спешат записать, после чего снизу-вверх смотрят на мировую легенду, вокруг которой уже соткана невероятная паутина легенд и слухов.

 - Господин Вингерфельдт! Господин Вингерфельдт! Вы читали вчерашние газеты?!

 После утвердительного кивка дяди Алекса, который здесь чем-то напоминал Зевса, готового метать молнии, журналист развернул принесённый с собой экземпляр этого печатного издания и громко прочитал:

 - «Вингерфельдт – хвастун и подлец, который надувает спонсоров, верящих в его достижения, сотканные из лжи и шарлатанства! И в его наивные мечты» - журналист, ожидая реакции, взглянул на Вингерфельдта, и чуть не был поражён громом из его глаз.

 Алекс просто дышал лютой ненавистью ко всему вокруг него происходящему! О да, сейчас он был похож на громовержца. Все журналисты резко уткнулись в свои блокноты, чтобы не видеть этого злобного взгляда, который щедро раздаривал в их сторону стоящий на крыльце Вингерфельдт.

 - Этот Читтер! Он уже успевает везде, куда только может сунуть свой нос! Какое коварство тут вокруг меня… - он собрался с мыслями, выкинув все эмоции в дальний угол своей души и приготовился произнести здесь свою решающую фразу. Он произнёс её, как и ожидалось. – В канун Нового года я освещу это место двумя тысячами электрических огней!

 Тихий ропот прошёлся не только по толпе журналистов, но и по тем товарищам, что стояли позади своего босса. Такого поворота явно не ожидалось в этой ситуации. Но Вингерфельдт ещё не закончил свою фразу, добив журналистов окончательно:

 - … Тогда и встретимся! Тут!

 После этого он развернулся, выразительно хлопнул дверью, показывая, что ни с кем не желает общаться. Тучи сгущаются. Всё сильнее и сильнее. Приняв задумчивую позу, он принялся думать о том, чтобы его могло ждать к тому самому кануну Нового Года. Он начал в себе бороть все сомнения, явно злой на всё. Но постепенно злость спала, уступив место умственной деятельности. Надо было решать что-то. Вингерфельдт чувствовал, что это уже вопрос жизни и смерти! И если он его не решит, то уже никто не возьмётся за эту проблему! Время…

 - Но Алекс, ты мало дал нам времени, - тихо произнёс Альберт Нерст.

 - Нам оно и не нужно. Если Бари достанет нам насос!

 Лёгкий намёк на торжество засветился в глазах Вингерфельдта. Должно было свершиться что-то великое, он это чувствовал всем сердцем!

 Париж. Снова этот печальный город. Вернее, печальный для него, для Гая Гезенфорда. Ему уже не терпелось отсюда уехать. Но сначала надо завершить то самое дело, ради которого он приехал сюда из Австро-Венгрии! Но что же всё-таки это за город, в котором суждено состояться чему-то воистину грандиозному и великому?

 Как это и случалось в большинстве крупных городов Европы, его сплошь стали заселять эмигранты. Ради образования, ради лучшей жизни. Кто для чего сюда шёл – лишь бы не оставаться в своих чахнувших деревнях! Эти эмигранты, начавшие своё движение сюда из девятнадцатого века, выходцы из деревень и маленьких городков, приехали в надежде получить работу. Но сейчас не то время!

 Люди ютились в подвалах и мансардах, по-прежнему сохранялся принцип: чем выше этаж, тем беднее семья. Город почти не менял свой облик до середины девятнадцатого века, и растущее население ютилось в узких рамках старого города. Затем Наполеон Третий приказал раздвигать границы этого города дальше – ибо, к слову сказать, вместе с растущим населением пришло и население, идущее на убыль – кладбища просто наступали на Париж, и надо было что-то делать.

 Грязная вода текла по улицам, тротуаров не было, поэтому прогулка вряд ли доставляла приятное удовольствие. К тому же постоянно бушевали болезни по всему этому городу. Чтобы пешеходы могли перейти улицу нормально, подметальщики клали на мостовую доски и проводили людей по ней за плату, что хорошо сказывалось на капитале и без того обделённых эмигрантов.

 Различны были и жилые кварталы. В западных частях города жили люди богатые, в восточных – рабочие и эмигранты. Почему так? Западный ветер, что в основном дул в Париже, нёс на восток дым и копоть от фабрик, что ещё больше услаждало жизнь рабочим, итак обречённых на далеко не прекрасные жизненные условия.

 Дефицит воды, света, воздуха, грязные улицы, всё это порождало эпидемии, косящие людей тысячами. А потом их, безымянных, свозили на теплоходе прочь, и их родные даже не знали места их могил. Холера и туберкулез властвовали над восточной частью Парижа. Больниц не хватало, люди умирали в полной нищете. Беспризорность детей и преступность – две характерные черты того времени!

 Высокая детская смертность, женщины-работницы, которым даже отпуска не давалось, чтобы ухаживать за больными детьми… Какая прекрасная картина была скрыта за блеском и великолепием высших слоев общества! Ладно хоть, они оказались настолько благородны, что даже позволяли спать этим рабочим. Нравственное чувство!

 Широкие улицы, зелёные аллеи, сравнительно чистый воздух, и приличное уличное освещение. Какое дело жителям этого западного рая до востока? Как вообще могут эти журналисты так писать: «Города стали могильщиками для людей»? Тут же так хорошо и прекрасно. Как где-то может быть плохо?

 А потом перестройка города: старые кварталы рушатся, сносятся узкие улицы, где раньше строили баррикады. Стройки дают рабочие места. Двадцать лет перестройки – ровно столько Париж – строительная площадка. Барон Османн придал городу тот современный вид, что мы видим сейчас. Он увеличил Париж, присоединив к нему 11 соседних общин. Благодаря нему появились широкие улицы, скверы, парки, тротуары. Строились общественные здания: больницы, школы, театры.

 Тогда и появилось знаменитое здание Оперы, созданное по проекту талантливого архитектора Шарля Гарнье.

 Появляется транспорт. Этот технический бум, охвативший весь мир, это время изобретательство, можно сказать, спасает людей. Но трущобы остаются, и люди гибнут. Только на это уже не обращается внимание – не оно самое главное. Опять Нравственное чувство!

 Железные дороги взяли Париж в кольцо. Появились транспортные узлы, город словно бы пробудился от своего сна. Используются металлические конструкции. Из них был построен ансамбль из торговых павильонов – Центральный рынок, «чрево Парижа». Появились универсальные магазины, кафе и рестораны, книжные развалы букинистов на набережной Сены…

 И тут высится сооружение великого Эйфеля – башня, названная его именем, ставшая пусть и не сразу, но всё равно символом Парижа. Тогда она считалась самым высоким сооружением мира. Многие ругали её архитектуру, многим она не нравилась, и лишь спустя какое-то время парижане окончательно с ней свыклись и прекратили ворчать, мгновенно превратив её в свой символ.

 Но это было лирическое отступление. Так выглядели многие города того беспощадного времени, в том числе и Прага. И наконец, переходим к самому событию.

 Место действия – Париж. Главные роли – Сантос-Дюмон и братья Райт! Они творили историю в этот момент. И теперь настало время обратиться к ним.

 … Свистит налетающий с Атлантического Океана ветер. Он плотен и упруг, толкает в грудь, слезит глаза, а если отвернуться, то чувствительно давит в спину. Воздух пропитан солью и шумом прибоя, кипящего на краю пляжа.

 Пляж — настоящее песчаное поле. В наклонной его части уложены рельсы, на которых стоит странная конструкция. Возле неё — шестеро взрослых и мальчик. Двое мужчин подбрасывают монетку, и один из них счастливо улыбается.

 — Повезло тебе, Орвилл! — с завистью говорит другой — его брат Уилбер.