Матушка-Русь - Алексей Домнин

А. Домнин

МАТУШКА-РУСЬ

Памяти отца,

Михаила Константиновича

Домнина

ПРОЛОГ

Отец мой не любил, когда в доме затевалась уборка и мать посягала на беспорядок в его «мурле». Так называл он уголок в кухне, заваленный книгами, бумагами и лекарствами. В переделанном из буфета шкафчике книги были натолканы так, что стоило большого труда разыскать здесь нужный том.

— И куда он мог запропаститься, — удивлялся отец, высматривая его в перемешанных стопах, но не решаясь нарушить привычный хаос. Над столом была прибита коробка из-под лапши. Сюда складывались газетные клочки или листочки календаря, на которых наскоро записывались случайно услышанные пословицы и поговорки. Отец сам с трудом мог разобрать карандашные каракули на мятых обрывках и, возможно, поэтому не спешил «приводить их в систему».

На другом конце столика день и ночь пыхтел чайник на плитке. Отец, с удовольствием причмокивая, отхлебывал из чашки до невозможности крепкий и горячий чай и шумно, словно с громадным облегчением, вздыхал после каждого глотка.

Худой, даже летом редко снимающий телогрейку и валенки, сидит он в своем «мурле», поглаживает лысую голову и произносит свое непонятное и многозначительное «м-да». Редкие, торчащие, как щетинки, брови то удивленно взлетают, то хмуро опускаются. Серые с голубинкой глаза, всегда чуть влажные и широко открытые, затуманены какой-то думою.

Таким я помню отца.

К нему прилепились семьдесят семь болезней, которые, по прогнозам врачей, давно должны были осилить отца. Но он жил, он отчаянно сопротивлялся. Разработал свою методику лечения. В арсенал его лекарств входила даже смесь горчицы с медом, которую он проглатывал с превеликим отвращением.

Как-то ночью остановился отец у окна и долго смотрел на огоньки, мигающие за прудом на взгорье.

— Не могу я от них уйти, от огоньков этих.

— Куда уйти? — не понял я.

Он молчал, глядя в окно. Потом произнес:

— Жизнь — это очень мало времени.

…Любил отец поговорить. Не просто поболтать о том, о сем, а высказать мысли, которыми постоянно был занят его мозг.

Жалко, друзья мои — студенты летом разъезжались на каникулы. Вот благодарные собеседники! Слушают жадно, а чуть что — вспыхивают, как порох. Частенько, обычно ночами, в отцовском «мурле» разгорались жесточайшие словесные сражения.

Когда нет студентов, отец рад любому собеседнику. Заглянет случайно участковый милиционер, он усадит его, угостит чайком, и только часа через три тот спохватится:

— Извините… я же на работе. Я к вам вечерком как-нибудь загляну…

Иногда «жертвой» становилась мать.

— Наташа, — просит отец, — присядь-ка на минутку. Мне надо на слушателе проверить свои положения. — И добавит раздраженно: — Только оставь, пожалуйста, свои миски.

— Подожди картошки начищу.

— Не хочешь — не надо, — сердится отец.

Мать покорно откладывает ножик, вытирает фартуком руки и садится напротив.

Отец прикрывает рукою глаза.

Он уже в древней Руси, в двенадцатом веке. Перед его взором проходит жизнь старых городов, жестокие сечи русичей с недругами…

Не был отец ни литератором, ни историком. Работал он экономистом на заводе и считал свою профессию самой интересной на свете. Но однажды увлекся он «Словом о полку Игореве» и с той поры каждый свободный час и долгие зимние ночи отдавал чудесному памятнику старины.

Сначала мыслил сделать поэтический перевод дивного творения. Приступил к нему не сразу, а только после «душевной подготовки». Она была торжественной и вдохновенной. Отец хотел не просто умом понимать силу написанных другим слов, но и всем сердцем чувствовать в них биение другого сердца. Научиться перевоплощению.

Но, сделав поэтический перевод памятника, счел его слишком легкомысленным и принялся перечитывать груды летописей и книг по истории Руси. И вечно был недоволен тем, чего достиг.

Мысль отца не знала покоя. Всюду преследовала его «Слово». Он мог пройти мимо дома, думая о нем. Однажды в трамвае вместо билета попросил у кондуктора «мечи харалужные».

А рассказывать о том далеком времени он мог так, словно только что вернулся из древней Руси.

…Мать слушает отца внимательно, не перебивая. И вдруг, взглянув в окно, всполошится:

— Миша, погоди-ка, курицы в огороде.

…Исчезла Русь. Отец снова в своем «мурле».

Он не сердится, нет. У матери свои заботы — кто упрекнет ее в этом? Каждому свое.

— М-да, — произносит отец со вздохом и отмахивается. — Ладно, иди, выгоняй своих куриц.

Долгие годы труда принесли однажды отцу минуты такого счастья, ради которого стоило прожить жизнь.

Он разбудил меня среди ночи. Неодетый, в наброшенной на худые плечи телогрейке, суетился, бегал по кухне. Глаза его, удивленные и большие, лучились теплым и ясным светом.

— Это же открытие! Нет, ты послушай, какое открытие!

На плитке запыхтел чайник.

Отец оторвал клочок газеты для самокрутки, расправил его, но вместо щепотки махорки взял чайник и стал лить на газету. Лил — и не мог понять, что делает.

Сейчас, когда пишутся эти строки, я отчетливо вижу его сияющие серые глаза, дрожащие от волнения пальцы. Дымящийся чай льется на промокший клочок газеты, на валенок, а отец не замечает этого…

НЕВЕСТА

Дам отчам далеко зрети.

Дам ушам далеко слышати

Немало путей исхожено, немало дум передумано. Сказывают, что время делает горе маленьким, а радость — большой.

Была ли она, эта встреча? Не приснилась ли? В конце весны, когда цвела черемуха, затянуло небо тяжелой хмарью, глухо заворчал гром в отдалении и закружила вдруг сырая снежная метель. Белым лохматым зверем взвивались хлопья в сырой листве, густо укрывали траву.

Не видать дороги за снежными вихрями.

Долго ли, мало ли ехал Святослав, продрогший, облепленный снегом. Только вдруг стихла метель, и в просветах дымящихся туч засветилось, розовое подрумяненное закатом небо.

Было морозно и тихо. Перед княжичем лежала зимняя поляна.

У седого дуплистого дуба стояла невысокая избенка оконцами к лесу. Как вороненое серебро, светилась река, и над нею густо клубился туман — снизу седой, а сверху нежно-розовый.

Увидел Святослав: вышла к реке девица в наброшенной на плечи белой шубейке. Спрыгнул с коня, поспешил за ней.

Зачерпнула девица из реки бадейкой и засмотрелась на темную воду. Не слышит, как окликнул ее княжич. Смотрит в туман и поет тихонечко:

Лейтесь, слезы горючие,По лицу по белому,Смойте, слезы горючие.Красу девичью.

Не смеет княжич дальше ступить. Словно чужую беду невзначай подсмотрел.

Голова девицы непокрыта, пушистые косы упали на грудь, и в них искрятся снежинки.

Журчит вода в реке. И горькая песня так же тихо журчит.

Как в лес ли пойду —Мне дерев не найти.Как на людях мнеЧеловека нет.

Посею я гореВо чистом поле.Взойди, мое горе,Черной чернобылью.

Хрустнул снег под ногой. Обернулась девица, полыхнул по щекам румянец и растаял. Лицо худенькое — одни глаза, синие, большие, дерзкие. Чуть припухлые губы сжаты зло и упрямо.

— Кто ты? — спросил княжич.

— Безмужняя жена, безотцова дочь.

Подхватила бадейку и пошла к избе.

— Постой, — спохватился Святослав. Не сказал он еще, что подсушиться бы ему надо, да и ночь близка, а девица уже ответила: приостановившись:

— Вон деревня недалечко. Там примут.

Легко перехватила бадейку другой рукой, откинула косы за спину и пошла, ступая в старый след.

Княжич шел за девицей, не зная, как ее удержать.

— Нельзя ко мне, — усмехнулась она. И грустно добавила: — Порченая моя изба.

Скрипнула и захлопнулась дверь.

Святослав постоял, застучал кулаками. Зачем, чего хотел он — сам не знал. Просто не мог, коснувшись чужой беды, уйти от этой избенки.

— Открой!

В избе молчали.

Ударил каблуком:

— Слышь, открой!

Распахнулась дверь, перед ним стояла девица. Глаза в прищуре, влажные губы в недоброй усмешке.

— Ну?

Непонятная власть была в этом взгляде. У княжича вспыхнули уши, он робко попятился.

— Иди! — властно показала она на взгорье.

И он пошел вдоль реки по свежему снегу.

Дохнула морозом и обняла землю тишиной серебристая светлая ночь. Растворились в белесом сумраке ближний лес и частокол на взгорье.