Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

покалывало. Ведра приятно звенели, когда их вешали на коромысла. Пришедшие за водой удивленными взглядами смеряли приезжих.

На улочке перед районной управой за воротами небольшой харчевни, где подавали говяжьи потроха, уже выставили большой котел, за которым стояла светлолицая женщина с большим черпаком на длинной ручке в руках. В котле бурлил отвар, валил горячий пар, пахло потрохами и кинзой. Перед харчевней всадники спешились. У уездного сразу подкосились ноги. Чуньшэна и Лю Пу тоже пошатывало. Поддерживая начальника, они устроили его на скамью недалеко от котла. Зад у начальника был широкий, и узкая скамейка сразу опрокинулась под ним. Уездный плюхнулся оземь враскорячку. Плохо сидевшая на голове шапка свалилась и откатилась в грязную лужу. Сконфуженные своим упущением Чуньшэн и Лю Пу бросились поднимать начальника. Тот успел измарать себе всю спину и косу. Свалился с утра пораньше, да шапка упала – снова плохой знак. Раздосадованный, он хотел было отругать спутников, но увидел, как они расстроились, и слова застряли в горле.

На еще кривых от поездки ногах Чуньшэн и Лю Пу подняли уездного. Уже отбросившая черпак и суетливо подбежавшая к ним женщина подобрала и принесла ни на что не похожую чиновничью шапку, кое-как вытерла с нее подолом платья грязь и с извинениями передала уездному.

От звуков ее голоса, звонкого и приветливого, в душе уездного разлилось необыкновенное тепло. Он принял шапку и надел на голову. Оглядев женщину, Цянь Дин увидел в уголке ее рта черную родинку размером с горошину. Лю Пу вытер своим платком грязь и воду с косы начальника, перепачканной, как хвост страдающего поносом быка. Чуньшэн же, выпучив глаза, заорал на женщину:

– Ослепла что ли, дрянь такая? Видела ведь, что господин приехал. Почему сразу стул не вынесла?

Уездный остановил разошедшегося без причины Чуньшэна и поблагодарил трактирщицу. Та зарделась, бросилась в дом, принесла захватанный жирными пальцами стул и поставила позади начальника.

Опустившись на стул, Цянь Дин ощутил боль во всех суставах. Штуковина между ног была холодная и твердая, как кусок льда. Бедра невыносимо пылали жаром. В душе он был глубоко взволнован как скачкой в звездной ночи невзирая на ветер и иней, так и своим поведением во имя вверенного ему народа. Цянь Дину казалось, что его благородный дух выплескивается и разносится вокруг в утреннем воздухе, как аромат того же отвара говяжьих потрохов из большого котла. Тело уездного походило на промерзшую насквозь редьку, которая под нежданными лучами солнечного света начинает оттаивать снаружи, гнить и изливать из себя липучую желтую жидкость – чрезвычайно мучительный, но и чрезвычайно благостный процесс. Из глаз Цянь Дина потекли вязкие слезы, мешавшие видеть. Ему привиделось, что перед ним возникло множество коленопреклоненных жителей родного уезда Гаоми. Те задирали навстречу ему лица, полные признательности, а губы их бормотали простые, но бьющие в самое сердце слова:

– Добрый наш начальник… Настоящий господин Цинтянь…[122]

Женщина из харчевни расставила перед ними три большие плошки черного цвета с засаленной суповой ложкой в каждой, потом положила рядом по печеной лепешке с кунжутом, насыпала в отвар кинзы и перца с солью. Она действовала проворно и ни разу не спросила, что они хотят или не хотят, словно обслуживала завсегдатаев и знала их вкусы как свои пять пальцев. Ее большое круглое белое лицо вызвало у начальника уезда множество теплых чувств. Ему смутно казалось, что эта женщина невероятным образом тесно связана с торговкой собачатиной из Гаоми. Женщина взяла черпак с длинной ручкой, помешала говяжьи потроха в котле: сердце, печень, кишки, желудок, легкие… От чудного запаха у уездного слюнки потекли. В стоявшую перед ним большую плошку положили черпак потрохов, потом налили бульона. Женщина, наклонившись, всыпала туда пол-ложки молотого перца. Шепотом она заявила: «Перца побольше – против простуды». Уездный растроганно кивнул, помешал в плошке ложкой, губы сами приникли к краю плошки и со свистом втянули большой глоток. Содержимое плошки, словно обжигающе горячая мышь, стало раздирать рот. Выплюнуть – непристойно, а держать во рту – обожжешься. Остается лишь стиснуть зубы и глотать. От жара в животе сердце защемило, а от смятения чувств выступили сопли и слезы.

После того, как несколько десятков глотков отвара из говяжьих потрохов разнеслись по животу, из пор Цянь Дина выступили и разбежались, как мелкие букашки, капли пота. Женщина все время помешивала в котле черпаком, то и дело подливала им, чтобы плошки оставались наполненными до краев, как бы они быстро или медленно ни ели. В конце концов уездный поблагодарил ее малым поклоном: «Хватит, тетушка, не добавляй больше». Та улыбнулась: «Ешьте на здоровье, господин».

Наевшись, Цянь Дин воспрял духом и телом, ноги хоть и побаливали, но стоял он на них твердо. На углу улицы он заметил человек десять простолюдинов. Они собрались, поглядывая на него, и было непонятно, то ли это просто зеваки, то ли они не смели зайти и поесть из-за его шапки. Он велел Чуньшэну расплатиться, но женщина отказалась, сказав, что, почтив своим присутствием и согласившись есть еду для бедняков, господин и так превознес ее, о каких деньгах можно говорить. Цянь Дин на миг задумался, потом достал из кошеля на поясе яшмовую подвеску:

– Ты, тетушка, так радушно нас принимала, отблагодарить нечем, вот небольшая безделица твоему мужу на память! – Женщина залилась краской, хотела было снова отказаться, но уездный уже передал подвеску Чуньшэну, а тот вручил ее ей со словами:

– Раз наш господин подносит, бери и никаких церемоний! – Женщина держала подвеску в ладонях, онемев от растерянности. Уездный встал, поправил одежду, повернулся и направился в сторону улицы. Он знал, что за ним наблюдает множество взглядов. У него даже мелькнула мысль о том, что через много лет эта его трапеза супом из потрохов у котла под открытым небом станет любимой темой для разговоров, преданием со всякими добавлениями и преувеличениями, ее могут даже сделать сюжетом для целой оперы маоцян и представлять на всеобщий суд из поколения в поколение. А еще он подумал, что будь под рукой бумага и кисть, следовало бы придумать этой несущей тепло женщине название для харчевни или написать стихотворение энергичными росчерками, чтобы ей было всегда чем привлекать к себе новых посетителей. По главной улице Цянь Дин шел, задрав голову и выпятив грудь, с достоинством императорского чиновника. При этом в голове крутились мысли о луноподобном лице Сунь Мэйнян, о белокожей и длинноногой продавщице супа с потрохами и, конечно же, о собственной жене. Одна казалась ему холодной, как лед, другая