Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина

своей! Деспотизм и нигилизм продолжают свою войну, разнузданную войну зла против зла, поединок тьмы. По временам взрыв раздирает эту тьму; на момент наступает свет, день среди ночи. Это ужасно! Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами беспредельная тьма; среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!) обречены смерти, и десять других должен поглотить русский склеп — Сибирь. Зачем? Зачем эта травля? <…> Я прошу милосердия для народа у императора! Я прошу у бога милосердия для императора»[1235].

Гюго выступает одновременно против деспотизма и нигилизма. И то и другое — зло. Он вновь возвращается к теме борьбы за отмену смертной казни, которую он поднял ещё в 1829 году. Что характерно, русскими революционерами это воззвание было воспринято как «лживое произведение», свидетельствующее «о всё прогрессирующем падении гения писателя»[1236].

Об этом письме стало известно в России. Император Александр III, возможно, не без влияния воззвания Гюго согласился помиловать пять человек. Когда это известие по телеграфу было передано писателю, находившемуся на банкете, он встал и произнёс тост: «Пью за царя, который помиловал пять осуждённых на смерть и который помилует и остальных пятерых»[1237].

Виктор Гюго, великий поэт и писатель-романтик, защитник всех слабых и угнетённых, симпатизировал и российским «борцам с режимом», революционным демократам. Однако, истинный гуманист, солидаризироваться с террористами он не желал, считая деспотизм и нигилизм силами тьмы, ведущими войну зла против зла.

Расовые концепции русофобии: польский историк-любитель Франтишек Духинский

При объяснении феномена инаковости русских на Западе традиционно использовались две аргументации. В соответствии с первой, исторической, неполноценность русских связывалась со спецификой исторического развития, прежде всего с наследием Орды. Согласно второму подходу, генетическому, или расовому, речь идёт о якобы особой генетической ущербности русских. Русских представляют не просто отсталым народом, а органически неполноценным, неспособным воспринимать «западные ценности». В 1890 году Редьярд Киплинг в рассказе «Бывший» писал: «Поймите меня правильно: всякий русский — милейший человек, покуда не напьётся. Как азиат он очарователен. И лишь когда настаивает, чтоб к русским относились не как к самому западному из восточных народов, а, напротив, как к самому восточному из западных, превращается в этническое недоразумение[1238], с которым, право, нелегко иметь дело»[1239].

Россия, по отношению к которой ещё в эпоху открытия Московской Руси начал формироваться концепт ученичества и взгляд через колониальную оптику, идеально вписывалась в эту схему[1240]. Несмотря на то, что Российская империя являлась великой державой и была равноправной участницей международных отношений, в годы их обострения к ней применялся всё тот же концепт варварства, но уже окрашенный в тона расового превосходства.

Поэтому русофобию можно рассматривать как разновидность расизма, когда русские объявляются людьми низшего порядка или вовсе нелюдьми. Г. Меттан, отмечая сходство между русофобией и расизмом, подчёркивает: её цель — «во что бы то ни стало принизить „другого", чтобы сподручней над ним властвовать»[1241]. Исследователь проводит аналогии между русофобией и антисемитизмом и отмечает, что они не являются временными явлениями, связанными с определёнными историческими событиями. Как и антисемитизм, русофобия коренится прежде всего в сознании, причём независимо от того, как ведёт себя объект неприязни. Как и антисемитизм, русофобия стремится возвести в принцип отдельные негативные свойства предмета ненависти — варварство, деспотизм, территориальную экспансию. И тогда ненависть к нации становится оправданной[1242].

В этих условиях антирусские заявления и идеи, в том числе основанные на расовых теориях, оказались весьма востребованными, а сам термин «раса» вошёл в научный оборот ещё в 1830-е годы.

Одной из самых спорных тем расологической науки XIX столетия был вопрос о расовом характере финно-угорских народов. Наибольшее распространение получила «туранская теория», утверждающая их переходный (или смешанный) характер между монголоидами и европеоидами. «Туранцами» тогда стали именовать все кочевые племена, а в туранскую расу объединять тюрок, монголов и финно-угров[1243]. В соответствии с этой теорией русские были объявлены не славянами, а потомками смешения крови финно-угров, монголов, тюркских народов и славян, то есть «грязнокровками», что по расистским понятиям оценивается гораздо хуже, чем принадлежность к низшим расам (в расовых теориях национал-социалистов главным злом считалось именно смешение рас). Согласно получившей большую популярность теории неравенства рас Артура де Гобино (в 1853 году вышла его книга «Опыт о неравенстве человеческих рас»), представители туранской расы воспринимались как интеллектуально более слабые и неспособные к прогрессу народы. По его мнению, славяне имеют арийское происхождение, однако они «вступили в разрушительное соседство с финнами», в результате чего получили «большую порцию жёлтой крови» и сильно опустились в расовой иерархии[1244].

Эти умозаключения стали основой для заявлений о том, что русских нельзя считать людьми. Похожий мотив активно использовался уже в наполеоновской пропаганде, имевшей целью расчеловечивание «казака», то есть русского как такового. Лишение русских, или московитов, человеческого статуса — естественное продолжение логики противопоставления Запада и России как во всём друг другу чуждых. Сюда же можно отнести образ медведя: русские — не люди, они просто животные.

Особенно активно такой подход в XIX столетии разрабатывался польскими авторами. В польской культуре этого времени Россия традиционно называлась Ziemia nieludzka, «земля нелюдей», «бесчеловечная земля», и часто так именуется по сей день[1245]. Сначала такие идеи развивал известный польский историк и общественный деятель Иоахим Лелевель, а в форме завершённой расовой теории они получили развитие в трудах Франтишека Хенрика Духинского (1816–1893)[1246]. С 1834 года он проживал в Киеве, где какое-то время учился в университете и работал частным учителем в польских семьях. В 1846 году эмигрировал в Париж, в ходе революций 1848–1849 годов находился в польском отряде Владислава Замойского в Италии, в годы Крымской войны отправился на театр военных действий, где работал в интендантстве при английском экспедиционном корпусе, а в свободное время излагал свои идеи англичанам, французам и туркам в надежде вынести на повестку дня польский вопрос. В Стамбуле опубликовал ряд работ, а после войны обосновался в Париже, где занялся литературной и преподавательской деятельностью. Несмотря на то, что Духинский был ученым-любителем, в Париже он сделал блестящую научную карьеру: стал профессором истории в Высшей польской школе, был избран вице-президентом Парижского этнографического общества и стал членом Французского географического общества[1247].

Именно в 1858–1861 годы, которые были отмечены очередным обострением польского вопроса, в Париже выходит главный труд Духинского — «Основы истории Польши и других славянских стран и Москвы» в трёх частях[1248].

Духинский был просто одержим ненавистью к