Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

я. Отец упал навзничь, а я приобнял его за спину, опять просунул руку ему под мышку, изо всех сил потянул на кровать, упираясь ногами, и мы оба сели на край; я подпирал его как мог и смахивал на чревовещателя, придавленного собственной куклой. Он вот-вот должен был упасть, и снова я чуть не разревелся от бессилия, но сдержался и притянул его к себе, попытался поставить на ноги, потащил, точнее, даже подтолкнул к ванной комнате, где он снова наклонился вперед и уперся головой в бачок унитаза, и тут, слава богу, его несколько раз обильно вырвало водянистой жижей, которая от виски окрасилась в торфяной цвет.

Одной рукой я поглаживал отца по спине, а другую погрузил в ванну, проверил на ощупь температуру воды и закрутил краны: вода оказалась чуть теплой – достаточно некомфортной, чтобы вернуть его к жизни, но при этом не вызвать сердечного приступа. Прошло минут пять или десять, он блевал, отплевывался и бормотал «ой нет, ой нет-нет-нет», а затем я помог ему подняться с пола и усадил на бортик ванны, откуда он – как был в трусах – скользнул в воду не хуже, чем аквалангист – с катера.

Орущий внизу телевизор закончил трансляцию церковных песнопений и перешел к охоте за антиквариатом. На этой неделе охотники рыскали по Стаффордширу, где рассчитывали поживиться изящными образцами местного фарфора, но я неотлучно нес дежурство в ванной. Отцовские трусы-боксеры колыхались, будто клетчатая медуза. Под ними возвышался твердый, раздутый живот, переходивший в чахлую, бледную грудь, и во мне вскипало знакомое отвращение, поэтому я старался больше вглядываться в папино лицо, чтобы пробудить у себя хоть какие-нибудь давние чувства. Но видел перед собой морщины и складки кожи, такие глубокие, что хоть карандаш вставляй, липкие полураскрытые губы, жесткую, как швабра, щетину цвета перца с солью, жидкие волосы, от пота прилипшие к черепу, и пергаментно-сизую кожу под глазами. Было ему тридцать восемь лет.

Я пытался отыскать в нем приметы того моложавого человека, который в годы моего детства вечерами играл со мной на ковре. Ничего похожего я так и не нашел, но из чувства долга продолжал вглядываться. Из всех обещаний, которые я дал себе в то летнее утро, сдержать удалось одно: найти приемлемую форму существования под одной крышей. Мне надоело бегать от отца.

По прошествии часа я подумал, что дальше следить за ним не обязательно. Чтобы утонуть в сидячей ванне, нужно было изрядно постараться, и я, оставив его отмокать, пошел к нему в комнату, сменил постельное белье, достал свежую пижаму, вынес бутылки и стаканы, а лекарства убрал в ящик, с глаз долой. После этого я спустился в кухню, вымыл посуду и распахнул окна, а сам все это время безотчетно искал записку. Отсутствие таковой меня приободрило, да к тому же в аптечных пузырьках оставались таблетки, а если бы он надумал… ладно, замнем. Я ухватился за мысль об одинокой отцовской вечеринке, которая не задалась и пошла наперекосяк, однако там не случилось ничего такого, что потребовало бы от нас долгих обсуждений открытым текстом, ничего такого, что было вызвано моими словами или поступками. Вернувшись в ванную, я нашел его в той же позе; вода полностью остыла, но я, прежде чем его извлекать, вымыл и продезинфицировал унитаз и пол.

– Ладно, давай вылезать, – сказал я, держа наготове махровый халат, как дворецкий для почтенного лорда.

Отец встал, осторожно перешагнул через бортик, закутался в халат и, сняв намокшие трусы, направился в спальню. Я удержал его за локоть: «Нет… Спать еще рано, нужно немного выждать», и мы медленно спустились в гостиную. Соорудив для него гнездо из диванных подушек, я подал ему чай с тостами и нарезанный апельсин.

– Как профессиональному футболисту, – обсасывая колечко апельсиновой цедры, выговорил он, и это была его первая членораздельная фраза с момента моего возвращения.

Мы предались уютному садизму субботних детективных сериалов; время от времени я косился на отца и, если видел, что он задремывает, тормошил его вопросами насчет сюжета. Как думаешь, кто за этим стоит – полицейский? Как по-твоему, кто убийца – жена?

В конце концов я решил, что уже можно, отвел его в спальню и открыл окно.

Затем переоделся сам и выбросил злосчастный спортивный костюм в мусорное ведро. Увидел себя в зеркале: весь перепачканный, изнуренный. Тем не менее в других обстоятельствах я мог бы собой гордиться, но сейчас у меня из головы не шли собственные преступления, о которых напоминали замызганные бинты, приклеенные пластырем к спине. Сменить повязки без посторонней помощи нечего было и думать – это пришлось отложить. А пока что я прилег рядом с отцом. Решил, что не сомкну глаз и буду за ним присматривать. Но меня сморил сон. Едва смежив веки, я вырубился.

Результаты

Когда я проснулся и увидел, что папина голова лежит на одной подушке с моей, радости было мало, но, по крайней мере, отец за ночь порозовел. Решив, что такой сон пошел ему на пользу, я сел, потянулся и вздрогнул от боли – струпья на спине никуда не делись, да и все остальное тоже вернулось. Позорная история с Фран, неминуемый суд, уход из труппы, объявление результатов выпускных экзаменов: цепь катастроф, с которыми нужно было как-то разбираться.

Самый верный путь, решил я, – залечь на дно. Результаты экзаменов уже вывешены, в коридоре толпятся выпускники, одни размахивают наградными книжными купонами, другие жмутся и отводят покрасневшие глаза. Из теленовостей я прекрасно знал, как это выглядит, и не имел желания тащиться в школу. Вместо этого я планировал уделить все внимание отцу, с тем чтобы поставить его на ноги, но этот день принес с собой череду телефонных звонков и визитов – один важнее другого.

– Куда ты пропал, Чарли? – Это звонил Айвор. – Ты нам срочно нужен!

– Виноват, Айвор. Но я не смогу.

– Не глупи, Чарли! У нас в четверг премьера.

– Знаю, виноват.

– Ладно. Ладно. Слушай, я уже переговорил с Фран, переговорил с Полли. Конечно, случилась… неприятность….

– Не в этом дело…

– Но надо идти дальше. Пока ты с нами, ты участник постановки, очень ценный участник. С этим никто не поспорит.

– Не в том дело. Не только в этом.

– А в чем же?

Я почти прижимал трубку к губам.

– У меня сложные домашние обстоятельства.

– Боже, Чарли. Это тяжело, это всегда очень и очень тяжело.

– Знаю. И прошу прощения. – (В трубке не раздалось ни звука.) – Мне с вами было