Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

сам его предупредил, что заночуешь у Харпера.

– И?..

– И он позвонил мне – вот до чего дошло, – а я ему рассказала.

– Все?

– Конечно – он же твой отец.

– Мама!

– Ну хорошо, а что я должна была сказать?

– Допустим, что я упал с велосипеда.

– И приземлился точнехонько на кучу фужеров? Брось, пожалуйста, Чарли, он же все равно узнает.

– Господи!

– Хочешь, зайдем вместе?

– Ну да, конечно, так будет лучше.

– Не знаю. Не уверена.

– Мне пора, – сказал я, но мы не шелохнулись.

– Что за девушка? Новая подруга? – До той поры мать произносила эти слова с двусмысленной ухмылкой, но сейчас что-то изменилось.

– Можно и так сказать. Была. Пока я ее не подставил.

– Тоже участвует в спектакле? – (Я повернулся к маме; она все знала.) – Папа рассказывал, что ты запал на Шекспира.

– Она тоже участвует в спектакле.

– И кто же она?

– Джульетта.

– Да нет, глупыш, по жизни.

– Зачем тебе знать?

– По-моему, вполне естественный вопрос…

– Фран. Ты ее видела в пабе.

– Фран. – Она взвесила это имя. – Хм… И как она?

– По жизни или?..

– Как Джульетта.

– Супер.

– И ты тоже?

– Нет.

– Мне придется идти смотреть?

Я про себя усмехнулся.

– Папа сказал то же самое.

– Да мне только приятно будет.

– Нет, я тебя освобождаю. – Теперь мне действительно нужно было идти.

– Звони. Если что понадобится, если он неадекватно отреагирует.

– Нет-нет, я думаю, он будет всем доволен.

– И непременно в понедельник утром позвони.

В понедельник ожидались результаты выпускных экзаменов.

– Зачем?

– Затем, что я – твоя мать. Вдруг будут хорош…

– Я же знаю, что экзамены провалил.

Она выдохнула, закрыв глаза:

– Ладно, не будем пререкаться хотя бы по этому поводу. Не более одного скандала в день, договорились?

Я открыл дверь и помедлил, как будто мы до сих пор мчались по шоссе. Мама напряженно улыбнулась; я с содроганием – тугие повязки впивались в изрезанную кожу – вылез из машины и, не оглядываясь, пошел к дому.

Стыд

Он стоял ко мне спиной, обхватив полку со стереосистемой и словно удерживая ее на весу. А возможно, сам за нее держался. Из колонок неслась музыка джаз-оркестра, как будто по лестнице с грохотом сходила лавина. Бадди Рич, подумал я, услышав соло на ударных. Отец зажал в пальцах сигарету; стоявшая рядом с бутылкой виски пепельница была полна окурков. Когда он подносил ко рту стакан, у него тряслась рука.

– Привет, пап.

Силясь бросить взгляд через плечо, он пошатнулся.

– Сколько?

Я вздохнул:

– Хочешь знать, сколько я наворовал?

Лучшая защита, решил я для себя, – это нападение. Раз он считает, что я отморозок, значит буду отморозком.

– Да, какую сумму ты похитил?

– Не хочешь спросить: «Чарли, ты живой? Как твоя спина?»

Он резко повернулся и чуть не упал, – видимо, закружилась голова.

– Мама сказала, ты в полном порядке, так что не надо тут меня учить.

– Тогда попробуй: «Чарли, я так беспокоился».

– По-твоему, я за тебя не переживаю?

– Можно слегка приглушить музыку?

– По-твоему, я крепко сплю и за тебя не волнуюсь?

– Ну, если бы ты целыми днями не кемарил на диване, так по ночам бы крепче спал.

– Ты не можешь знать, чем я занимаюсь целыми днями, – тебя целыми днями где-то носит.

– Я пропустил что-то важное?

– Не увиливай. Сколько ты…

– Не считал. Пару сотен.

– Но ты же зарабатывал!

– Ага, три фунта в час.

– Ну знаешь, кому не хватает оклада, тот трудится сверхурочно – так уж работа устроена!

Я хохотнул, и отец закусил удила:

– Как это понимать?

– Кто бы говорил о работе. И о заработках.

– Что?

– Ну вот ты лично когда в последний раз трудился?

– Ты знаешь, по какой причине я не могу работать.

– И что же я знаю? Ты никогда не рассказывал.

– А о чем рассказывать? Как по-твоему, что я могу тебе рассказать?

– У тебя на тумбочке колеса! Думаешь, я этикетки читать не умею?

На мгновение он опешил.

– Все под контролем, не волнуйся!

– А я, представь себе, волнуюсь! Что еще прикажешь делать? Как я могу не… Блин, до чего же мне тут обрыдло!

– Чарли!

Отец – я видел – отшатнулся, как от пощечины, но меня уже понесло.

– Меня, йопта, достала уже такая жизнь! Каждый день только и думаю: «Вот сейчас начнет до меня докапываться. Вот сейчас разорется».

Еще одна пощечина.

– Это неправда.

– Прихожу домой и думаю: пять часов, неужели уже надрался? А не плакал ли он сегодня? А не забыл ли выйти пробздеться? Ты лузер, папа, и рядом с тобой кто хочешь станет лузером.

– Чарли, я понял, я тебя услышал.

– Да, я знаю, причины есть, но ты о них помалкиваешь, ты вообще ни о чем не говоришь!

– А сейчас-то из-за чего мы завелись? Деньги ведь не кто-нибудь воровал, а ты! Зачем?

– Да затем, что у нас дома – голяк!

Пластинка в конце концов доиграла. Трясущийся, пристыженный, отец ощупью нашел за спиной диван, рухнул и сложился пополам, как от удара под дых, и меня на какой-то кошмарный миг охватило позорное, злобное чувство превосходства. Получай, пронеслось в голове, это тебе от меня, и мне плевать.

Тишину нарушало только потрескивание иглы.

– Почему вы не сохранили семью?

– Это был не мой выбор.

– А к чему такая гонка? Пусть бы год-другой все было шито-крыто, да хотя бы пару месяцев. В других семьях родители так и поступают – ради детей или еще почему, но чтоб мы хотя бы выросли.

– Говорю же: это был не мой выбор!

– Но ты, считай, выставил ее из дома! Мог бы… продержаться!

Время шло. Тик-так.

– Ты меня чураешься? – спросил он.

– Нет.

– Ты меня стыдишься?

Тик-так, тик-так, тик-так.

– Не знаю. А ты меня стыдишься?

– Бог с тобой. Ты же мой сын, я тебя люблю.

– А ты гордишься мною, папа? Вот так, активно, от души, гордишься?

Он помолчал. Уставился в пол, нахмурился, а потом как отрезал:

– Нет. В данный момент – нет.

Благотворительный базар

С покрасневшими глазами, дрожа всем телом, я вылетел из дому и даже не прикрыл за собой дверь. Очевидно, мой велосипед с погнутым ободом – очередная плата за преступление – так и остался в багажнике машины мистера Говарда, и я зашагал на своих двоих по Форстеру, Киплингу, Вулф, Гаскелл и Мэри Шелли. Обошел стороной центр городка; к «Золотому тельцу» и «Тадж-Махалу» все еще стекались местные ночные пьянчуги, а некоторые уже валялись на ступеньках у креста посреди рыночной площади. Было ясно, что