Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

– Я – нисколько, – заявила Хелен.

– Все, кроме Хелен, по тебе скучают.

– Сбор завтра в девять утра, – сказал Джордж. – Чистовой прогон. Это на тот случай, если ты передумаешь.

– Никто на тебя не давит, – сказала Люси.

– Разве что слегка, – уточнил Алекс.

– Чур, я впереди, – сказала Хелен. – Подбросишь меня домой?

– И меня, – подхватил Колин.

– И меня тоже, Майлз, очень прошу, – завела Люси.

– Тут вам что – таксомотор? – возмутился Майлз.

В конце концов у автомобиля остались только Алекс и Фран.

– Вторжение не задалось, – сказал Алекс, обнял меня и, сложившись пополам, втиснулся в машину. – Ждем вас завтра, мистер Алгарве.

Майлз повернул ключ зажигания, и в салон полилась песня Боба Марли «Three Little Birds»[13]; пока компания переругивалась, стонала и вжималась во все углы, Фран меня поцеловала («До завтра, ладно?») и нырнула в машину поперек сиденья, всем на колени.

Сильно просевший «фольксваген» выполнил сложный, в три приема, разворот; я проводил машину взглядом и обернулся к дому. В окне маячил отец. Я поспешил войти и запереть за собой дверь.

Есть в Перу Титикака, а Попокатепетль – вулкан тот в Мексике, в Мексике, в Мексике

Мамин городской велосипед совсем не годился для пересеченной местности: колесики маленькие, три передачи, но совершенно одинаковые, корзина дребезжала, заднее крыло держалось на честном слове. А езда по тенистой тропинке, ведущей к усадьбе Фоли, не уступала занятиям на тренажере: семь потов сошло, а вперед, считай, не продвинулся. Приехал я с опозданием, бросил велосипед за большим шатром, которого раньше не видел (буфет, что ли?), двинулся на звуки воплей и криков, пересек внутренний двор и оказался между двумя огромными импровизированными трибунами, где ряды сидений располагались амфитеатром, прямо как в фильмах из жизни старшеклассников. Я остолбенел.

За три дня моего отсутствия здесь вырос целый городок, иссушенный до пыльной белизны итальянским солнцем, причудливый, обветшалый. Зелень Большой Поляны скрывал какой-то блеклый, морщинистый настил, похожий на мокрый гипсовый бинт; передо мной разгоралась уличная стычка: противники, вооруженные сверкающими шпагами (настоящими!), вздымали столбы пыли, а остальные актеры, ерзая на трибунах, с топотом и гиканьем наблюдали сверху. В проходе Сэм и Грейс, наши музыканты, терзали барабан «львиный рев» и электрическую мандолину. «Чума возьми семейства ваши оба! – кричал Алекс, желчно смеясь над бутафорской кровью, стекающей у него по рукам. – Я из-за вас стал кормом для червей», а я отчетливо видел на сцене пустое место, где сейчас следовало находиться мне.

– Чарли! Эй, Чарли, давай к нам! – лучась улыбкой, закричала с верхотуры Хелен; рядом с ней Крис и Крис подняли большие пальцы.

– Ш-ш-ш! – одернула Алина, но, развернувшись, увидела меня. – Ну, здравствуй, сколько лет, сколько зим!

– Чарли! – воскликнул Айвор. – Чарли, мой мальчик!

Сценическое действие прервалось, и Алекс, даром что с окровавленными руками, зааплодировал, следом Джордж со всей компанией, а из-за его спины зачастила Полли: «Я знала, знала, что ты вернешься! Говорила же!»; рядом засмеялась Фран, а вместе с ней Айвор.

– Возвращение блудного сына! Чарли Льюис, – провозгласил он, крепко пожимая мне руку. – Мы счастливы. Давай-ка прикинем на тебя костюм.

Я снова оказался в гуще банальной неловкой мелодрамы притворства, где царят показные истерики и надуманные препятствия: «Я это играть не могу», «Не костюм, а жуть какая-то», «Мы так никогда не успеем к сроку». Работали часами напролет, и каждый час приносил с собой очередной кризис, новый взрыв. Майлз посмел критиковать игру Алекса, Алекс в долгу не остался, да еще прибавил желчи; Люси чересчур увлеклась и в пылу битвы ткнула Колина шпагой в ухо; Полли все время забывала текст, а Кит под шумок бегал звонить жене и каждый раз возвращался в слезах.

В подъемных блоках застревала веревка; бесследно исчезал реквизит; а тут еще поднялся летний ветер, из-за чего кулисы надулись, как паруса, а колосники начали угрожающе раскачиваться; Джордж объявил, что гриппует, но Алина запретила ему об этом думать; актеры попеременно то лепетали, то переходили на крик, то тарахтели, то мямлили, то выпячивали себя, то тушевались, а в промежутках между кризисами и взрывами все шатались без дела, резались в карты, гоняли мяч, усиленно жарились на солнце, чтобы смахивать на итальянцев, сплетничали, рассыпались в похвалах – когда искренне, а когда не очень. При любой возможности за мной заходила Фран, и мы вместе искали уединенное место, чтобы целоваться и разговаривать (реально разговаривать), пока все не встало на свои места – ну почти. Несмотря на мелодрамы, без которых не обходились репетиции, наши отношения сделались как-то спокойнее, – наверное, нечто подобное ощущается после исповеди: мы видели себя взрослыми, умудренными опытом, не то что пять дней назад, когда были сущими детьми.

В четверг, в семь часов вечера, после распевок и скороговорок, похожие на стильных призраков, облаченных в бледно-серые и пепельно-голубые одежды, мы всей труппой собрались на газоне за сценой, чтобы послушать напутственную речь Айвора, в которой тот на все лады повторял, как нам важно сплотиться, уметь друг друга слушать и упорно идти к цели.

– Этот язык, эти слова… – тут он включил тон проповедника, – это самые прекрасные слова, какие вам доведется произносить вслух, и написаны они самым прекрасным поэтом, когда-либо жившим на земле. Их надо смаковать. И ради всего святого, – наигранный смешок, словно у телеведущего, – получайте удовольствие!

Групповые объятия. Ни пуха! Будем друг друга ругать! Не всерьез, конечно! И в ожидании своего выхода мы, парни и девушки, разошлись по двум шатрам, чтобы дожидаться девятнадцати часов, когда…

– Занятые в первом акте, внимание! Занятые в первом акте, приготовиться!

Я надел очки, которые волшебным образом превращали меня в Бенволио. На пути у меня оказалась Фран, которая расхаживала туда-обратно и что-то бормотала себе под нос, зажмурившись, разведя руки в стороны и щелкая пальцами.

– Привет, – сказал я.

– Привет.

– С тобой можно разговаривать или у тебя мандраж?

– Уже в штаны наложить готова.

– Не надо.

– Пойми! Теперь к нам ко всем появились претензии. Слушай…

За стенкой послышался гул голосов и скрип дощатого настила.

– Твои родители здесь?

– Ага. Мама каждый вечер приходит.

– Гордится тобой.

– Что удивительно.

– Да нет. Ты будешь неподражаема.

– Спасибо. Ты тоже. Как тебе мой грим? – Ее тускло поблескивающее лицо цветом напоминало коричневые старушечьи чулки. – Полли расстаралась. Выгляжу как манекен в универмаге.

– Надо учитывать освещение…

– Она заладила то же самое, а потом еще пририсовала мне в уголках глаз вот эти красные точки. Говорит, это зрительно увеличивает глаза, но, по-моему, впечатление такое, будто у меня ячмень. Конъюнктивит!

– Успокойся.