Том 6. Зарубежная литература и театр - Анатолий Луначарский

Как торговый центр Лондон развился рано. В конце XV века он уже торговал с Архангельском, с Нидерландами, имел сношения с Испанией, вел интенсивную торговлю с Ганзой и т. д.

Торговля приносила Лондону такой большой доход, что Тюдоры (от Генриха VII до Елизаветы) всячески ее поддерживали. И Лондон это отлично понимал и много прощал династии Тюдоров ввиду ее преданности процветанию торговли. Вот почему, между прочим, Тюдоры являются одновременно династией, находящейся под влиянием буржуазии, и династией, проявлявшей наибольший деспотизм.

В этих условиях огромно выросло влияние купцов. Лондонский Сити насчитывал в своем числе все большее и большее количество миллионеров, людей, которые совершенно искренне причисляли себя к аристократии и легко роднились с аристократией дворянской. Если Шекспир, с огромным уважением говоря о «царственных купцах», не указывает прямо на англичан, то тем не менее он, несомненно, имел в виду своих современников и своих соплеменников; ему казалось интереснее, экзотичнее, запрятывать их в пышные бархатные одежды венецианских сенаторов — типичнейшей, самой зрелой и могущественной торговой аристократии. А между тем в Средних веках дело обстояло совсем иначе. «В течение Средних веков, — говорит Зеворт, — и, в частности, в XV столетии на купцов смотрят как на каких-то общественных паразитов, живущих па счет производителей и требующих поэтому со стороны законодателей самой строгой регламентации и контроля их деятельности»15.

Не мешает присмотреться к тому, какую же роль во всех этих процессах играли различные прослойки дворянства.

Старое феодальное дворянство в Англии к наступлению эпохи Возрождения было сведено на нет. Кровавые войны Алой и Белой розы в значительной мере уничтожили хищные феодальные фамилии. Взаимоуничтожение дворянства в эпоху упомянутой междоусобной войны (1452–1485) не было, конечно, случайным. Дело в том, что дворяне средневековой Англии в течение долгого времени занимались разграблением соседней, более богатой и менее воинственной Франции. Грабеж Франции, однако, не был бесконечен, и в 1453 году в руках англичан из всей Франции остался один город Кале. Легкие хищнические доходы прекратились. Произошло нечто вроде «перенаселения» английского дворянства, а отсюда возникли и два враждебных лагеря, из которых один старался пожрать другой. Права Ланкастерского и Йоркского дома были тут, в сущности, совершенно ни при чем. Дело заключалось в том, что одна часть большой голодной стаи хищников старалась спастись путем уничтожения другой части этой стаи. Отсюда и беспощадность бойни. Дворяне, которые спасались на поле битвы, падали под мечом палача той или иной партии.

Таким образом, мы присутствуем при своеобразном явлении бессознательного самоубийства крупного английского землевладения. Но место его не осталось пустым. На него выдвинулась новая аристократия, которую создавала королевская власть, в особенности Тюдоры. Частью это были люди из местных землевладельцев, разжившиеся и могущие купить себе замки и соответственные титулы. Частью это были всякого рода любимцы и, в особенности, министры и администраторы короны, — создаваемое новым троном новое дворянство.

Новая аристократия не питала никакого отвращения к торговле. Она легко подходила к перспективам, открывавшимся Возрождением не только с конца военных авантюр, но и с конца самой настоящей спекуляции. В такую аристократию легко находили доступ очень богатые и очень удачливые негоцианты.

У К. Каутского в биографии Томаса Мора есть по этому поводу следующее интересное замечание: «Большинство королей было в вечном денежном затруднении, несмотря на то, что подати страшным образом угнетали народ. Из этих денежных затруднений королей охотно вызволяли богатые торговцы и банкиры, — конечно, не даром, но в большинстве случаев под залог части государственного дохода. Отсюда пошли государственные долги: государство и его правительство стали слугами капитала, они должны были служить его интересам»16.

Эта новая аристократия представляла собою как бы до некоторой степени мерцающую спайку: это были дворяне в буржуазии и буржуазия во дворянстве.

На наиболее блестящем месте в различных оригинальнейших прослойках этого вообще блестящего класса, придававшего эпохе Ренессанса ее особенный характер, стояла бюрократическая интеллигенция, государственные люди в собственном смысле этого слова. Короли боялись приближать к себе старую знать. Они часто выдвигали людей совершенно безродных, но затем придавали им большую силу; а главное, сами эти люди захватывали в свои руки большую власть силой своего политического опыта, очень хорошей политической подготовки, в силу также своего, до некоторой степени, междуклассового положения, позволявшего им держаться сравнительно независимо от высшего дворянства и от высшей буржуазии и понимать интересы тех и других. Надо отметить, что им легче были доступны и те так называемые «общие интересы» государства, и те так называемые «народные нужды», которые все же приходилось принимать во внимание для крепости и цельности корабля, на котором фактически плавал тот господствующий класс, верным приказчиком которого была эта бюрократия.

Фрэнсис Бэкон относится именно к этой прослойке. Здесь мы устанавливаем его настоящее социальное место. Но нам нужно будет подробнее разобраться в общем характере этой замечательной общественной формации и для этого не только рассмотреть в общих чертах, как это мы сделали, судьбы дворянства, но и судьбы другого господствующего класса — духовенства. Ибо, если новая бюрократия (на которую так усердно опирался уже Генрих VIII, а тем более Елизавета) заменила собою старую аристократию, то равным образом она вытесняла и верхушку сначала римского, а потом англиканского духовенства. Между прочим, англиканское духовенство не должно рассматриваться как совершенно обособленная группа, — скорее оно представляло собой весьма замечательную разновидность самой бюрократической интеллигенции. При этом распад римско-католической церкви, создавший англиканскую церковь и дальнейшие «ереси», представляет собою любопытнейшую страницу в происхождении интеллигенции и ее паладина, основателя ее знаний — Рима.

II. Рост роли интеллигенции

Духовенство римско-католической церкви, как вообще всякое жречество, является, конечно, родом интеллигенции. Действительно, всякое жречество представляет собой организацию лиц, являющихся хранителями действительного или мнимого опыта общества и регулирующих на основании этого опыта общественную жизнь, начиная с хозяйственных функций более или менее организованного государства.

В этом смысле светская интеллигенция нового времени, как и ее предшественники (например, светская интеллигенция античного общества), представляет собой общественную группу, пытающуюся как бы заменить церковную организацию — клир, выдвинув из светских слоев общества специалистов по различным отраслям человеческих наук и умений, хранителей накопленного опыта. У этой группы иногда появлялась тенденция в свою очередь превратиться в некоторую организацию, но такие планы никогда, однако, не реализовались в сколько-нибудь широкой мере; никакие союзы светских интеллигентов не могли, даже отдаленно, сравниться с тем организованным влиянием, которое в эпоху своей наибольшей мощи имело на общество разного рода духовенство.

Эпоха Возрождения была как раз эпохой чрезвычайно многозначительной попытки светской интеллигенции вытеснить интеллигенцию духовную с ее места особого, чрезвычайно высоко привилегированного сословия, и поставить взамен тех стародавних систем религиозно-философских и моральных воззрений, на которые опиралось духовенство, человеческий разум — живой, непосредственный, упорядоченный опыт (научные исследования мира), правила государственного, общественного и личного поведения, найденные путем критического изучения действительной жизни и т. д. Так же точно и все внешние формы быта, — начиная от строительства городов, каналов, дворцов, садов до одежды и утвари, — предполагалось воссоздать на рациональных началах, исходя из соображений целесообразности и художественного вкуса.

Особенностью эпохи Возрождения было то, что имевшаяся на поверхности общественной жизни многочисленная интеллигенция, — на самом деле бывшая авангардом буржуазии, фактически оказавшаяся опорой монархии и мечтавшая иногда о том, чтобы быть не только ее опорой, но и руководителем, — что интеллигенция эта, говорю я, рассматривала себя не столько как непосредственных работников разума, создающих на основании развития науки и техники предпосылки нового мира, сколько как продолжателей уже проделавших очень большую часть этой работы представителей античного научного мира. Отсюда, как известно, и само слово «Возрождение».