Том 6. Зарубежная литература и театр - Анатолий Луначарский

Анатолий Васильевич Луначарский

Собрание сочинений в восьми томах

Том 6. Зарубежная литература и театр

Западноевропейские литературы

Г. Дж. Уэллс*

Герберт Уэллс представляет собой фигуру чрезвычайно оригинальную и необыкновенно блестящую на фоне нынешней европейской литературы. Когда он выступил с первыми своими романами, блещущими замечательной научной эрудицией и богатейшей фантазией, его приняли за нового Жюля Верна — писателя, который может, конечно, увлечь даже взрослого, но особенно рассчитывает на эффект своих произведений среди подростков и юношей.

Романы типа «Борьбы миров», «Машины времени» и т. д. прогремели в свое время.

Вскоре, однако, выяснилось, что Уэллс — писатель гораздо более серьезный, чем можно было предположить по произведениям его первого периода. Основной новой чертой, которая чем дальше, тем сильней стала проявляться в его произведениях, было отрицательное отношение к буржуазному строю.

Для Уэллса очень скоро выяснилась преходящесть буржуазного строя и полная культурно-этическая и техническая необходимость как можно скорей изжить все уродливые стороны этого общественного уклада.

При этом для Уэллса его современники, прежде всего англичане, резко расслоились на несколько родов связанных между собою типов.

Первый такой род — это консерваторы, то есть все самодовольное, упирающееся, не желающее знать ничего о прогрессе, хищнически-эгоистическое или просто тупое и живущее изо дня в день, почти не пользуясь человеческим мыслительным аппаратом. Ко всем таким людям Уэллс испытывает ненависть и презрение и умеет часто с тончайшим юмором или разящим сарказмом изображать этих людей, подчас прямо беря за мишень всем знакомые головы нынешней официальной Великобритании.

Вторая серия — это люди страдающие, чувствующие глубокую неудовлетворенность современностью, но не могущие найти никакого выхода из нее, часто до конца являющиеся жертвами безвременья.

Третья серия — это люди, ищущие выхода и в известной степени находящие его.

Уэллс не менее тонко, чем другой параллельный ему писатель, лишенный таких могучих крыльев фантазии и более реалистический, — Голсуорси, чуток к своеобразному линянию Англии, к постепенному таянию ее социальных льдов, казавшихся несокрушимыми каменными глыбами, к наступлению весны в Англии.

Война нанесла Уэллсу удар прямо в сердце. Он очень сильно заколебался в это время. Больше, чем когда-нибудь, стала проявляться у него наклонность к некоторой расплывчатой мистике, которая не играет, однако, существенной роли во всем писательском облике Уэллса. Звучали также нотки некоторого отчаяния, в то время как обычно Уэллс является крепким сторонником твердой веры в прогресс.

Но и хорошие результаты вызвала в сознании писателя война: обострение ненависти к буржуазии, известная степень сознания, что сохранение власти буржуазией грозит человечеству дальнейшими, еще худшими катастрофами.

Все это сделало Уэллса признанным писателем-социалистом. Враждебная по отношению к правящим классам позиция создала ему, конечно, не мало врагов. Но в то же время несколько мягкотелая, межеумочная, межклассовая интеллигенция стала постепенно признавать в Уэллсе одного из своих крупнейших вождей рядом с Роменом Ролланом.

Другой значительный прогресс — в самой писательской манере Уэллса — заключался в том, что первоначально стоявшая приблизительно на жюль-верновском уровне психология действующих лиц стала усложняться, и Уэллс постепенно сделался одним из талантливейших изобразителей внутренней жизни сложных человеческих типов, сделался правдивым изобразителем весьма разнообразных и чрезвычайно оригинальных, подчас далеко выходящих за пределы норм состояний сознания и всякого рода запутанных коллизий очень изощренного психологического порядка.

Все это дало возможность Уэллсу показывать в своих позднейших романах весьма большую галерею очень живых людей, запоминающихся, оригинальных, входящих в серию долговечных созданий человеческого художественного пера.

Приобретя эту дополнительную область к своей фантастике, Уэллс начал даже пренебрегать фантастическими элементами и писать просто реалистические романы. В громадном большинстве случаев они всецело отданы (как, например, один из последних романов «В ожидании», посвященный большой стачке углекопов) наблюдению над умственными сдвигами в различных кругах английского общества, в особенности среди передовой буржуазии и интеллигенции, которая вообще ближе всего Уэллсу.

При всем этом, однако, Уэллсу вовсе не изменила его замечательная изобретательность. Он вновь и вновь находит очень своеобразные изящные трюки, особые подходы, неожиданные точки зрения, которые придают его романам совершенное своеобразие и часто дают возможность посмотреть на вещи с неожиданной и очень убедительной стороны. Как пример приведу опять-таки один из последних его романов «Мистер Блетсуорси на острове Рэмпол».

Все эти достоинства Уэллса могли бы заставить нас прийти к тому выводу, что он до крайности нам нужен, что он должен стать одним из любимых писателей нашей молодежи, что появление подобного писателя в нашей собственной среде мы должны были бы приветствовать как заполнение бросающегося в глаза пробела в нашей литературе.

Но такой вывод был бы верен только частично. Да, конечно, Уэллс мог бы превратиться в писателя огромной значительности, если бы этому не мешал один его существенный недостаток.

Да, конечно, русский Уэллс, если бы он возник среди нас и если бы он был лишен этого недостатка, мог бы сыграть крупную роль в нашей, в широком смысле слова, социально — педагогической литературе.

Но только если бы он был лишен его недостатка.

В чем же заключается этот существенный недостаток Уэллса? Он заключается в том, что Уэллс совершенно не революционер, в подлинном и полном смысле этого слова. Я даже не знаю, можно ли назвать его революционером хотя бы условно.

Конечно, он хочет революции, то есть весьма полного изменения всей системы социальных отношений, всего облика современного общества. Но он хочет добиться этой «революции» эволюционным способом. Ему присуща мелкобуржуазная вера в прогресс как таковой, в прогресс, определяемый, так сказать, обществом, которое невольно втягивает людей так, что людям при этом отнюдь не следует заскакивать вперед, брать на себя больше, чем подсказывает время, являться активными организаторами перехода и — от чего боже сохрани! — брать на себя основную роль разрушителей старого и созидателей нового.

Такого рода попытки приводят Уэллса в немалый ужас. К нашей революции, к нашему строительству он относится поэтому с несомненной антипатией. Он боится, как бы ленинские методы, удавшись, не оказались губительными для его собственных методов, которые заключаются в том, чтобы наблюдать, надеяться, слегка помогать прогрессу в рамках, однако, весьма скромного пособничества, притом непременно легального, лояльного и мирного характера.

Словом, если бы Уэллс сдобрил бы еще свой социализм некоторой долей марксистских фраз, — это был бы типичный меньшевик, может быть, даже правый меньшевик. Но марксистских фраз у него нет. Поэтому и меньшевиком его назвать нельзя, а приходится причислить его к менее у нас известной, но не менее живучей породе, так называемых социалистов-фабианцев, которые, как известно, выбрали себе патроном Фабия Кунктатора. «Кунктатор» — означает медлительный, и главное свойство Фабия заключалось в том, что он, может быть, от дела и не бегал, но и не искал его.

В наше разгоряченное время, в наше время бега, соревнования за то, чтобы догнать и перегнать (и это целиком относится не только к нашей стране в смысле ее хозяйственно-технического соревнования с Западом, но ко всему пролетариату и в смысле политическом и культурном), самый прогресс нашей страны, вышедший из Октябрьской революции, есть действительно дело всего пролетариата, а стало быть, и всего будущего человечества, — это кунктаторство нужно признать положительно позорным, и не только позорным, но и вредным; вредным главным образом потому, что своими, иногда «почти убедительными» доводами Уэллс может соблазнять людей на это спокойное движение — к прогрессу, на путешествие во времени в каком-то древнем дормезе на пружинных рессорах. Ведь это так удобно, так приятно — снять с себя обязанность впрячься самому в колесницу времени и везти ее так, что жилы разрываются и кости хрустят. Так приятно отказаться от работы борца и даже, как любит выражаться пацифистская интеллигенция, — палача.

Без труда можно вскрыть, какая социальная группа скрывается за Уэллсом.