На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

единственная мебель «станционного дома» – были вынесены на свежий воздух и стояли у глинобитной стенки дворика, предназначенного для лошадей.

Теперь только груды перегоревшего навоза и клочья кое-какой упряжи свидетельствовали о его назначении. В углу этого дворика стояла старая желомейка3, около нее лежал ящик повозки и приставлена была сломанная ось. Красный ощипанный петух забрался на самую верхушку желомейки и усаживался поспокойнее, вероятно рассчитывая там провести наступающую ночь.

Несколько поодаль лежала на боку совершенно потерявшая силы, загнанная лошадь, и только чуть-чуть отделила от земли свою страдальческую голову, и пошевелила ушами, когда последний раз звякнул колокольчик остановившейся тройки.

– Ге! Ге! Урумбай! – крикнул ямщик, прислушался и стал неторопливо слезать с козел.

Ответа не последовало.

– Ге! Ге! – повторился призывный крик.

– А, приехали? – очнулся Ледоколов, приподнялся и стал удивленно озираться кругом.

– Чего вскочили? Спите, еще долго придется ждать, – не без иронии произнес Бурченко. – Видите, ни одной лошади нет, да и ямщиков не видать. Должно быть, все в разгоне!

– Что же мы будем делать?

– Ждать, пока вернутся. Ночевать здесь придется. Что же, переночуем. Дело бывалое. «Субар-ма?»[23] – обратился Бурченко к ямщику.

– Кудук бар! [24] – отвечал тот, махнув в сторону рукой.

– Что это вы? – спросил Ледоколов.

– А вот насчет чаю справки навожу. Пойди, принеси ведро воды и огонь разложи, вот тут у стенки. Чаю дам тебе за это! – говорил он ямщику.

– Чаю? – ухмыльнулся тот. – Джаксы! (хорошо). И баранков дашь?

Киргиз слово баранков произнес по-русски. Он пригляделся к этого рода хлебу, которым обыкновенно запасаются путешественники по степи.

– И баранков дам!

Ямщик отпряг лошадей и пустил их прямо в степь. Те отошли шагов полтораста, мимоходом обнюхали лежащую лошадь и принялись щипать сухую травку и валяться на спине, дрыгая во все стороны своими разбитыми ногами.

Через четверть часа огонь весело горел, облизывая и коптя шероховатую поверхность стенки, в которую вколочен был железный крюк, а к крюку подвешен был объемистый медный чайник, налитый мутной, несколько солоноватой на вкус водой.

Быстро стемнело в степи. Последние отблески вечерней зари давно уже потухли, и со степи потянуло сыроватым холодом. Тарантас, землянка, верхушка желомейки с неподвижно, словно какой-то буроватый комок, сидящим петухом, околевающая лошадь… все исчезло, поглощенное густым мраком. Только черные силуэты наших путешественников да оригинальная фигура ямщика-киргиза, сидевшего на корточках в ожидании обещанного чая, отчетливо рисовались на ярко освещенной части стенки.

Дорожный погребец поставлен был вместо столика; хозяйничать взялся Бурченко, и в настоящую минуту он, вооруженный полотенцем, усердно перетирал стаканы и прочие принадлежности чаепития.

– Много народу вашего едет в степь нынче! – произнес киргиз и стал ощупывать рукой хитрые металлические оковки дорожного несессера.

– Это еще что за много! Вот, погоди, скоро еще больше поедут, – угрожающим тоном отвечал Бурченко.

– Вой-вой! – покачал головой ямщик. – И скоро поедут?

Он поближе придвинулся к огню и внимательно следил глазами, как Ледоколов отвинчивал пробку-стаканчик у своей оплетенной фляги.

– Скоро!

– Цс4… Беда! – Киргиз вздохнул. – Отчего они все такие сердитые?

– Чем?

– Известно чем! – Он почесал спину. – Дерутся больно.

– А как же вас не бить?

Бурченко засмеялся и хлопнул киргиза по плечу.

– Хе-хе, – осклабился ямщик. – Что же, это все начальники едут?

– Начальники!

– Большие?

– Нет, маленькие, большие после поедут!

– Вот беда будет!

– Это почему?

– Как почему? Вот с четвертой станции все ямщики разбежались; насилу после собрали. А ты спрашиваешь почему?

Из степи донеслись какие-то дикие завывания. Пасущиеся лошади, впрочем, нисколько не выражая беспокойства, не обращали никакого внимания на эти звуки.

– Что это, волки? – поднял голову Ледоколов и потянулся за своим ружьем.

– Нет, верблюды, – отвечал Бурченко. – Тут аул, может, где-нибудь неподалеку, а то так караванные пасутся!

– Аул близко; десять кибиток! – сказал киргиз, понявший, о чем идет речь.

Чай поспел, и Бурченко начал разливать его по стаканам. Ямщику он налил в тыквенный ковш, который тот принес из желомейки. Когда он туда ходил, то путешественникам показалось, что ямщик с кем-то тихо разговаривал.

Бурченко и Ледоколов переглянулись.

– Вы слышали?

– Может, это он сам с собой!

– Нет, другой голос. Разве там кто есть? – спросил Бурченко ямщика.

– Никого нет там, все уехали… кому там быть…

Киргиз, видимо, смущен был этим вопросом.

– А вот я погляжу!

Бурченко встал и шагнул по направлению к желомейке.

– Не надо ходить, зачем? Там больной ауру…5 Человек совсем никуда не годится! – ухватил его за полы киргиз.

– Ну, черт с ним, коли никуда не годится!

– Может быть, помочь ему чем-нибудь можно. Со мной всякие средства есть, – заметил Ледоколов. – Зажгите-ка фонарь!

– Не надо ходить! – бормотал ямщик.

– Ладно!

Все трое пошли через дворик. Впереди Ледоколов с фонарем, за ним Бурченко, сзади всех ямщик, значительно поодаль, запрятывая на ходу что-то к себе в шаровары. Он успел воспользоваться удобным случаем и стащил целую связку баранок.

Какой-то странный шорох послышался внутри жилища, когда Ледоколов взялся за кошму, служащую вместо двери.

Вошли, подняли высоко фонарь и осветили внутренность желомейки. Мятая, грязная донельзя солома валялась на полу; тут же лежали два рваных хомута и сломанная дуга. Старый чугунный котел, весь проржавевший, стоял на треноге посредине. Никакого живого существа, кроме прыгающих по всем направлениям блох, не было в желомейке.

– Что за черт? – пожал плечами Бурченко.

– Никого нет! – удивился Ледоколов. – Но я сам слышал. Я не мог до такой степени ошибиться!

– Стой! Я видел босую ногу в этой прорехе, – говорил Бурченко. – Как только мы вошли, она прежде всего попалась мне на глаза; теперь ее нет. Он выполз под кошмой, с противоположной стороны. Тс!..

Оба замолчали и стали прислушиваться.

– Да не бойся, это добрые! – тихо говорил кому-то ямщик, не входивший в кибитку.

– Бить будут… – чуть слышно стонал другой голос. – Урумбайку бить будут!

Путешественники поспешили выйти на свежий воздух. Да и пора было: грудь сжималась от нестерпимой вони, наполнявшей все тесное помещение улье образного жилища.

Вся голая, с сине-багровыми полосами, тянувшимися крестообразно по плечам, спине и худым, выдающимся ребрам, с распухшим коленом, обмотанным грязными тряпками, полусидела жалкая фигура еще не старого киргиза и пугливо глядела на русских учащенно моргающими, слезящимися глазами. Но, кроме безотчетного страха, в этом диком взгляде чудилось что-то недоброе.

Так смотрит волк, пойманный в капкан, когда к нему подходит охотник-промышленник и, поплевывая на рукавицы, стискивает рукоять топора, обухом которого намерен прикончить пойманного, лишенного возможности защищаться разбойника.

– Зачем Урумбайку бить… Урумбайку бить не надо… Его уже много-много били… – хрипло бормотал киргиз и все плотнее и плотнее жался к кибиточной кошме, словно