Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Нет, без Крокодила я бы определенно здесь закопался.

А еще, прижимаясь щекой к земле, почему–то имеющей неестественный технический запах, я подумал, что дело здесь, может быть, и не в нашей самоубийственной акции. И не в судорогах подполья, и не в борьбе против коррупции и измены. Мне, в конце концов, начихать на всех чиновников мэрии. Пусть воруют, пусть продаются кому угодно. Дело не в этом. Просто Город сам по себе требует человеческих жизней. Это его душа, это — способ его незыблемого существования. Ему нужна кровь, и сейчас он возьмет ее у нас с Крокодилом. Вернее, сначала у Крокодила. Вон, какая у него на лице печать обреченности.

Долго, видимо, не протянет.

Я вздохнул по нему, как давеча по Сэнсею.

И, наверное, все–таки существует какая–то неуловимая, тайная связь между Небом и Человеком — что–то, видимо, сугубо мистическое, выражающееся именно в виде предчувствий, потому что как раз в ту минуту, когда я об этом подумал, Крокодил обернулся, цепляясь за выпирающие из земли кирпичи, и, стряхнув нездоровую влагу испарины, стекающую по скулам, произнес с интонациями, которых мне от него еще слышать не приходилось:

— А ты, оказывается, ничего парень, крепкий…

А я спросил его, в свою очередь:

— Только сейчас догадался?..

А Крокодил тихо ответил:

— Да нет, я давно приглядываюсь…

Он как будто прощался со мною, такой у него был голос.

И, как показало дальнейшее, это действительно было прощание.

Потому что когда мы, наконец, проскочили путаницу этих довольно чистеньких, тихих, игрушечных переулков и уже огибали административное здание, имеющее на крыше своей пристроечку в виде стеклянного фонаря, то в торце его, выходящем на аппельплац, наверное, за секунду до этого оставленный сарацинами, вдруг увидели прямо по ходу распахнутый четырехугольник окна, и согнувшийся, с растопыренными конечностями Крокодил, шаг за шагом крадущийся под его жестяным карнизом, неожиданно, забыв про всякую осторожность, выпрямился и застыл, как восковая фигура, — глядя в низкий, колышащийся занавесками, широкий оконный проем.

Что–то там его, видимо, поразило.

Я в этот момент находился несколько позади него, но, приблизившись и буквально на четверть глаза высунувшись из–за рамы, в свою очередь обозрел угол комнаты, мерцающей фестончатым серебром — пуфы, кресла, картины, совсем, как в апартаментах Геккона, часть конической люстры, испятнанной проблесками хрусталя, — а поперек этой комнаты был расположен солидный полированный стол, и чрезвычайно высокий широкоплечий мужчина, сутулясь и опираясь о его поверхность ладонью, раздраженно, как будто крупный начальник, разговаривал по телефону.

Причем, голос его в первую же секунду показался мне очень знакомым.

— Да, — говорил он, в нетерпении барабаня пальцами по столешнице. — Да, я понимаю, но это меня не касается!.. Пусть там хоть все взрывается! И горит, и проваливается к чертовой матери! Мне это безразлично. Но через пятнадцать минут они должны быть полностью обезврежены!.. Через пятнадцать минут, вы меня слышите?.. В противном случае я лично сниму с вас погоны!.. Мертвыми или живыми — меня это не касается!.. Это ваши проблемы!.. Я хочу, чтобы они были немедленно нейтрализованы!..

После этих слов мужчина бросил трубку и замер.

И я тоже — замер. Потому что это был Сэнсэй — можно сказать, в натуре.

Не замученный, не арестованный, не сидящий в промозглом подвале и ожидающий приговора, а, напротив, здоровый, как будто только что из санатория, в кремовом великолепном костюме — отдохнувший, как мне показалось, и прямо–таки лоснящийся благополучием.

Никаких сомнений не оставалось.

Тем более, что хотя мужчина и стоял к нам спиной, но в углу, как раз напротив него, имелось громадное зеркало комната была пронизана солнечными лучами, и стеклянное отражение выглядело едва ли не лучше оригинала.

Странно было, что сам он пока еще нас не заметил.

Правда, как выяснилось, тут я катастрофически заблуждался.

Я, наверное, просто немного забыл, что такое Сэнсэй.

И поэтому, прижимаясь к распахнутой раме, одурело, в какой–то прострации ждал, пока Крокодил вытянет руку с зажатым в ней пистолетом. Он вытягивал ее очень медленно, чтобы не привлекать внимания — миллиметр за миллиметром, или, может быть, мне это только казалось — и он уже почти поднял ее над карнизом, но когда стиснутый, бледный на костяшках кулак, разворачиваясь, уперся металлическим дулом внутрь помещения, то огромная фигура Сэнсэя как бы распласталась по воздуху — я могу поклясться, что видел ее висящей горизонтально — и буквально в ту же секунду прогремели два оглушительных выстрела.

В комнате потемнело.

А Крокодил вдруг, как лошадь, задрал свою продолговатую голову и, попятившись от окна, — повалился, загородив собой переулок.

Руки у него были раскинуты, заостренная нижняя челюсть — устремлена к небесам, а вместо левого глаза зияла ужасная впадина — грязно–серая и заполняющаяся тягучей малиновой жидкостью.

Интересно, что сам я на это никак практически не отреагировал. То есть, я, разумеется, выскочил из–за рамы и трижды выстрелил в комнату, которая, по–моему, уже опустела, а затем отскочил, как положено, за угол ближайшего здания, но и стрелял и отскакивал я чисто автоматически — в то же время охваченный каким–то невероятным спокойствием.

Голова у меня была занята совсем другим.

Я, например, хорошо помню, что именно в этот момент я отчетливо осознал, почему мы с такой легкостью проникли в резиденцию сарацинов: Креппер достал откуда–то специальные разовые пропуска, и офицер на понтоне, соединяющем остров с городскими районами, даже будучи удивленным, разрешил нам пройти — без каких–либо сложностей и не задавая лишних вопросов. Креппер не сказал, откуда он достал пропуска, но теперь, после столкновения в переулке, это было вполне очевидно. Пропуска, конечно же, сделал Сэнсэй. И, наверное, он же оттянул от Геккона практически всю охрану: мы не видели никого ни при входе в административное здание, которое, по идее, должно было быть переполнено сарацинами, ни в дальнейшем, когда пробирались по коридорам к главным апартаментам. Ни единого человека, как будто все вымерли. Не случайно Крокодил беспокоился, подозревая ловушку. А ничего странного не было, просто нас защищала невидимая забота Сэнсэя.

Вот, например, о чем я тогда подумал.

А кроме того, я подумал, что какими бы соображениями ни руководствовался Сэнсей, планируя данную операцию, но вот смерть Крокодила я ему простить не могу. Не могу, хоть режьте меня на кусочки. Отступление, трусость, предательство, так называемые «высшие интересы». Но только не это. Лучше бы он убил меня самого.

И теперь у меня возникнут к Сэнсею некоторые вопросы.

И последнее, что мне тогда пришло в голову — это то, что теперь я, наверное, могу ничего не бояться. Состояние спокойствия и отстраненности, которое меня охватило, свидетельствует о защищенности. Я не человек, я — орудие для выполнения определенной миссии. И пока эта миссия не будет завершена, со мною ничего не случится.

Так мне, во всяком случае, представлялось.

И действительно, до будочки, о которой говорил Крокодил, я добрался сравнительно благополучно: по всему острову по–прежнему что–то бухало и разрывалось, доносилась периодически вспыхивающая стрельба и короткое звонкое лязганье рубящего металла, то и дело пробегал достаточно близко очередной наряд сарацинов, а один раз я чуть было не натолкнулся на часового, который в самый последний момент неожиданно отвернулся — в общем, произошло какое–то чудо: будто простерлась надо мною незримая магическая рука и потусторонней силой своей проводила меня сквозь все опасности.

И даже когда я, добравшись до будочки, в самом деле обнаружил внутри нее прекрасно сохранившуюся плоскодонку — не испорченную, не украденную, не рассыпавшуюся по прошествии лет на части — и, уже вытащив ее вместе с шестом, вдруг заметил внезапно выросшего передо мной сарацина, то я тоже, говоря откровенно, нисколько не испугался — потому что неподалеку от сарацина возникла какая–то женщина и, обняв его, точно в любовном порыве, очень ласково провела ему ладонью по горлу.

Она была чрезвычайно растрепанная, рыжеволосая и с такими глазами, какие бывают, наверное, только у зомби, в перекрестье ключиц у нее желтел медальон, и одета она была не в обычное платье, а в нечто вроде бурнуса, перетянутого веревкой: грубые кожаные ботинки высовывались из–под подола. Однако, все эти подробности я восстановил в памяти несколько позже, а тогда лишь, не разгибаясь, смотрел, как она разжимает свои ласковые объятья, и отходит, и бросает на землю изогнутый тонкий кинжал, а отпущенный сарацин шатается, точно пьяный, и башка его запрокидывается — обнажая дымящийся раструб разреза.