Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Я это мгновенно понял.

И еще я мгновенно понял, что весь наш продуманный, выверенный и тщательно подготовленный план отхода катастрофически провалился. Потому что мне была видна часть канала, изгибающегося здесь полукругом: темная, апрельская, с прозеленью, струящаяся вода, бородавчатый старый тополь, склоняющей к ней свои сучковатые ветви, чернота и изогнутость поднимающегося со дна, страшного разлохмаченного железа, а на другом берегу, точно божья коровка — низкая зализанная машина Креппера, стоящая у тротуара.

Креппер должен был увезти нас отсюда.

Так, во всяком случае, мы договаривались.

Но Задрыга был мертв, лодки, приготовленной им, я тоже нигде не видел, и поэтому «на другом берегу» означало для нас все равно, что — на другой стороне Луны.

Мы были отрезаны.

— Приехали!.. — просипел Крокодил.

Сразу чувствовалось, что он на последнем дыхании: вытянутое уродливое лицо у него посерело, дряблая кожа вдоль глаз собралась многочисленными морщинами, а тряпичный вялый язык вываливался из–за зубов, желтизной и изогнутостью своей в самом деле походивших на клыки крокодила.

Я даже на мгновение испугался, что он сейчас потеряет сознание.

Однако, именно Крокодил неожиданно схватил меня за плечо, заставив пригнуться, и с невероятной, неведомо откуда взявшейся силой, словно мальчика, протащил мимо толстых автомобильных покрышек, складированных штабелями, мимо газовых труб, выходящих из–под земли и оцинкованными суставами опять уходящих под землю, мимо древних мертвенных спилов, показывающих, что здесь тоже когда–то росли деревья, а затем, повернув за какие–то жесткие изломанные кусты, где уже пробивалась сквозь почки зеленоватая клейкость, опустился на корточки, потянув меня за собой, и, прикрывая мне рот ладонью, которая попахивала чесноком, прошипел, как безумный, вращая фиолетовыми зрачками:

— Сидим тихо!..

И сейчас же по тому месту, где мы только что находились, топоча по земле тяжелыми коваными ботинками, равномерно побрякивая пластинками лат, которые чешуей блестели на солнце, выставив перед собой обнаженные ятаганы, пробежали, держась друг другу в затылок, широкоплечие сарацины, и звериное стонущее дыхание их, рвущееся из груди, выходило, казалось, через единую глотку.

Нас они не заметили, однако, пройди их маршрут немного левее, и мы очутились бы точно у них на дороге.

Перспектива не из приятных.

— Кажется, влипли, — сдавленно сказал Крокодил.

Положение наше действительно было отчаянное.

Правда, непосредственная опасность, видимо, пока миновала, но за проволочной изгородью кустов, которые сцепленностью своей давали нам кое–какую защиту, открывался просторный, вытоптанный учениями, безжизненный плац, неприветливый и опоясанный по другой стороне казармами из желтого камня — мрачное трехэтажное здание административного корпуса поднималось над длинными ребрами крыш, трепетал раздвоенный вымпел на вытянутой антенне флагштока, будто сказочное существо, гнусавил, надсаживаясь, сигнал тревоги, а между административным корпусом и казармами, сталкиваясь так, что даже сюда доносился металлический грохот, перекатывались, как по биллиарду шары, бронзовые фигуры воинов.

Их оказалось намного больше, чем я рассчитывал, и лично мне было совершенно ясно, что сейчас они построятся в боевые порядки, очерченные рядами когорт, на секунду замрут, повинуясь приказам своих офицеров, а затем дружно выхватив сверкающие полоски клинков, как железные насекомые, начнут расползаться по аппельплацу — накреняя рога, прочесывая территорию гарнизона.

Видимо, у нас оставалось минут десять–пятнадцать, не больше.

— Что будем делать? — тихонько спросил я у Крокодила.

А Крокодил вдруг ужасно, будто живой покойник, осклабился.

— Ничего, — сказал он, собирая кожу на лбу в зеленоватые складки. — Я ведь тут служил когда–то, еще до «Славного прошлого». Знаешь — школа курсантов, военное обучение. Не волнуйся напрасно, еще не вечер. Ты когда–нибудь имел дело со взрывчатыми веществами?

— Не приходилось, — сказал я.

— Ладно. Не имеет значения. Сейчас мы устроим тут небольшой фейерверк! Главное — держись рядом со мной, не высовывайся…

Откуда только у него взялись новые силы?

Пригибаясь, мы пробежали вдоль штабелей автомобильных покрышек, от которых воняло мазутом и тухлой резиной, и когда очутились у задней части строения, похожего на громадный амбар — совершенно глухого, без окон, с настилами, побелевшими от времени и дождей, то Крокодил, поднатужившись, вытянул и отодвинул широкий горбыль, испещренный сучками, и, чуть слышно пробормотав: «Десять лет прошло, елки–палки, ничего тут не изменилось», осторожно просунулся в образовавшийся темный проем — впрочем, сразу же высунувшись обратно и предупредив:

— Сиди тихо, с другой стороны — охранение…

После чего уже окончательно растворился внутри.

Только теперь я слегка перевел дыхание. Место мне, надо сказать, не очень понравилось. Было оно какое–то все замусоренное, загаженное, замордованное, превращенное в отстойник гуляний, точно поселковое кладбище: тускло поблескивали окрест грязные водочные бутылки, стаи консервных банок, как тараканы, коричневели в ложбинах, там и сям обозначали себя засохшие рыбьи головы, и случайная пихта кладбищенской заморенной окраски еле–еле произрастали на почве из камней и песка, вид у нее был необычайно унылый, почему–то казалось, что ей уже дальше не жить, а в довершении ко всему, как бы придавая картине некую завершенность, обомшелая ржавчиной, как будто осенней трухой, громоздилась за пихтой коробка полуразобранного автобуса, и сквозь щели ее свисала мочальная осклизлая пакля.

В общем, трудное было место, нерадостное.

Даже зелень травы, кое–где проклевывающейся из глинистых кочек, нисколько его не облагораживала.

Потому что травы было слишком мало.

И однако же, это, вероятно, было последнее, что мне суждено было видеть. Никаких иллюзий у меня в этом смысле не оставалось. Я, конечно, понимал, что у Сэнсея имелись какието свои, особые соображения, чтобы организовывать акцию именно в данном месте. То есть, в Крепости, со всех сторон окруженной каналом. Он, по–видимому, принимал во внимание тот основополагающий факт, что поскольку Геккон избрал этот остров своей резиденцией (не случайно, а как наиболее безопасное место в городе), что поскольку он практически нигде не показывается, (а уж если и выезжает, то с таким частоколом охраны, через который нам попросту не пробиться), что поскольку возможность приблизиться к нему во время официальных мероприятий полностью исключена (это вам не с гвардейцами, которые только и могут, что хлопать ушами), то, конечно, организовывать операцию необходимо именно в Крепости. Никакие другие решения нам не светят. Лишь спугнем неудачной попыткой и заставим насторожиться. Нет–нет–нет, только в Крепости. В Крепости, и нигде более. Да и психологически это давало определенные преимущества. Потому что здесь нас не ждали — срабатывал фактор внезапности. А внезапность при проведении акции, пожалуй, самое главное. Ведь работаешь в одиночку против двух или трех десятков охранников. И, конечно, желательно появиться там, где тебя меньше всего ожидают: где звенит пустота, и где ты — властелин ситуации. В этом, может быть, и заключается высокое искусство теракта. Внезапность. Как бог из машины. Так оно в конечном счете и получилось. И поэтому, если говорить о самой операции, то идея Сэнсея полностью себя оправдала.

Геккон был мертв.

Я вдруг вспомнил жестокое, изумленное, нечеловеческое лицо его — в ту минуту, когда мы с Крокодилом ворвались во внутренние апартаменты.

Обстановка там, надо сказать, была потрясающая: комнаты, обтянутые золотистым апельсиновым шелком, серебро и хрусталь канделябров, переливающихся радужными огнями, позолоченная гнутая мебель, какая бывает только во дворцовых покоях — горки, пуфы, паркет, будто в озере отражающий небесно–голубые плафоны, и так далее, и тому подобное. И среди всего этого дикого варварского великолепия, словно созданного для того, чтобы поразить воображение обывателя, — очень мрачная, величественная фигура невероятного роста, целиком, казалось, высеченная из мрака и мерцающая драгоценностями по темному платью. Черное и бриллиантовое. Более ничего. И протянутая уверенная рука — к ятагану (а, может быть, и к мечу) на складчатом бархате. Музыкальные нервные пальцы, унизанные алмазами, жесткость синих ногтей, царапающих перламутр. И — скрипучий, безжизненный голос, исполненный высокомерия:

— Я вас ждал, господа… Не затрудняйте себя объяснениями…

И немедленно после того — грохот выстрелов, которые точно прибили камзол к живому телу…

Так что, Сэнсэй рассчитал все с исключительной точностью.