Первая просека - Александр Грачев

— Я предлагаю в порядке временной меры, до выяснения обстоятельств, взять под стражу Ставорского, — предложил он.

— Нет! — возразил Гайдук. — Тоди и мене з ним до кучи заарештуйте. Нашей вины поровну.

В это время в дверь постучали и вошел Ставорский. Откозыряв, он доложил, что прибыл «по вашему распоряжению».

Разговор со Ставорским ничего нового не прибавил к тому, что уже было выяснено у Гайдука — тот давал те же объяснения, ссылался на те же, что и Гайдук, инструкции «звыше».

— Хорошо, идите работайте, — сказал Платов. — А вы, Петр Сергеевич, останьтесь, — обратился он к начальнику горотдела НКВД.

Посетители ушли. Секретарша внесла газету.

— Что такое? — Платов впился в первую полосу: с нее в черной рамке смотрел Максим Горький. — Петр Сергеевич, Горький умер!.. Какая невосполнимая и тяжелая потеря!..

Он углубился в чтение.

— Слушай: предсмертные слова Алексея Максимовича: «Будут войны…», «Надо готовиться». Чувствуешь, о чем он думал в последнюю минуту? «Надо готовиться» — это завещание нам, коммунистам…

— Так она, война-то, уже идет, Федор Андреевич. Разве это не война — сегодняшний пожар?

— Конечно, война, но война малая, — возразил Платов. — Горький имел в виду большую — возможно, всемирную войну.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В конце ноября тридцать шестого года в Комсомольск из Хабаровска пришел первый пассажирский поезд. Захар и Настенька были на митинге, посвященном этому событию, и уже торопились на грузовик, как вдруг их окликнул Каргополов. С ним шел дядька с черной бородищей, одетый в стеганку, валенки и старую казачью папаху.

— Он? — Каргополов указал на Захара.

Синие молодые глаза на широком продубленном лице засияли, как озера.

— Он, чертяка!.. Ну, здорово, Захар! — прогудел молодой бас.

— Гриша! Агафонов?! — Захар кинулся к нему, они обнялись. — Гром бей, не узнал бы, встреть на улице! Да ты откуда? Почему в гражданском? Зачем отрастил бородищу?

— Для тепла холил. Скоро сбрею. — Агафонов привычным движением разгладил бороду и усы, продолжая по-ребячьи улыбаться. — А я, знаешь, как нашел тебя? Вот товарищ секретарь горкома комсомола назвал в речи твою фамилию как лучшего стахановца. Думаю, дай спрошу после митинга: кто это такой Жернаков? Уж не наш ли? Не из кавшколы, не из моего ли отделения?

— Где работаешь? Куда держишь путь? И почему у тебя такой полуказачий вид? — засыпал его вопросами Захар.

— Там, где работал, уже не работаю, — отвечал Агафонов. — Путь держал до Комсомольска как почетный пассажир первого поезда, а на полуказачью форму перешел ровно два года назад.

— Сидел? — сообразил Захар.

— Как есть два года, — отвечал Агафонов. — Строил вот эту дорогу… Год — как все, год «бэка» — бесконвойным. А получил три года. Уразумел?

— Значит, досрочно? А за что получил?

— История длинная. Короче — служил в конно-механизированном полку, сфотографировался как-то у бронемашины, как, бывало, с конем, послал карточку домой… Вот и все! Пришили разглашение военной тайны — кто-то из хуторян стукнул в органы.

— Остановился-то где?

— Пока в вагоне вещички. Думаю устраиваться в Комсомольске.

— Так тогда вся статья ко мне! — воскликнул Захар. — Настенька, ты помнишь этого бородача? Ты ведь его должница…

Настенька улыбнулась.

— Глаза знакомые, а так не могу представить себе, каким вы были в кавшколе. А почему должница?

— Потому что он отпускал меня к тебе на свидания в урочное время, можно сказать, брал грех на душу.

— А я-то вас знаю, — тепло сказал Агафонов. — Корольков знакомил меня с вами, помните? На выпускных конноспортивных соревнованиях.

— Постойте, постойте, это не вы упали тогда во время прыжка через бугор?

— Не бугор, а «банкет»! — Агафонов широко улыбнулся — видно, воспоминание согрело ему душу. — Да, это я полетел. Понимаешь, — обратился он с живостью к Захару, словно их и не разделяло четыре с половиной года разных путей-дорог, — понимаешь, раньше времени поднял своего Партера, можно сказать, подвел его. Ну он, понятно, не сумел взять «банкета», скользнул передними копытами по обратному откосу и загремел через голову. Я, наверное, метров на пять дальше него улетел. Но даже синяка не было!

— Теперь я вас вспомнила, — говорила Настенька. — С вами тогда блондиночка тоненькая была. Кажется, студентка из зернового.

— Так точно, Зиночка, моя жена.

— А где она сейчас?

— Агрономом работает в Волочаевке. Вот, думаю устроиться здесь, получить комнатушку, тогда и переведу ее сюда, в совхоз Наркомзема.

— С Васей Корольковым не переписываешься? — спросил Захар. — Понимаешь, Настя везла адрес и где-то потеряла его.

— Адрес есть, но не переписываемся. — Лицо Агафонова посуровело. — Не хочу навлекать на него беду, еще пришьют ему связь с заключенным… Он служит в Никольск-Уссурийске, в восемьдесят шестом кавполку.

Вещей у Агафонова оказалось негрузко — новенький чемодан и какая-то небольшая скатка, обмотанная потертым байковым одеялом.

Когда уже въезжали в город, Агафонов спросил Захара:

— Ты чего пьешь?

— В смысле этого? — Захар щелкнул себя пальцем по кадыку. — В основном — ничего. Винишко иногда, по великим праздникам.

— А я, брат, на трассе спирт научился глушить. На морозе шибко помогает. Жбанчик везу с собой. Или вина возьмем?

— Конечно, вина, — вступилась Настенька, — как раз новочеркасский долг отдам вам… за свидания с Захаром.

— Слово хозяйки — закон, — улыбнулся Агафонов. — Только возьму я. Грошей у меня много, два года финчасть откладывала заработок на мой счет, на руки не давала. Да еще премии были.

Жернаковы теперь одни занимали целую квартиру.

— И это все твои хоромы? — спрашивал Агафонов, оглядывая комнаты и довольно просторную кухню. — Добре живете, по-барски прямо!

Потом он долго умывался, фыркал, минут десять с усилием расчесывал свои роскошные кудри и дремучую бородищу.

Уселись за стол.

— Ей-богу, богато живете, братцы, — не переставал гудеть Агафонов, — даже серебряные приборы!

— Это дочке подарили ко дню рождения, — объяснила Настенька, сияя, — а столовый сервиз купили только нынешним летом.

— Так у вас дочка?

— Целая Дарья-бахчевница! — отвечал Захар. — Наташка, уже два года. В детском садике сейчас.

— Ну вот, а у меня сыну два года, Иваном назвали, — просиял Агафонов. — Так что ваша дочка в старых девах не останется. Ну, начнем? Кстати, я вино не буду, спиртишко здоровее. Может, попробуешь, Захар?

— Первую, пожалуй, спирта выпью.

Выпили за встречу.

Отдышавшись и закусив, Захар сказал:

— Встретился, понимаешь, с тобой — и вроде как в кавшколу вернулся. Вот ведь здорово!

По второй выпили за кавшколу, за друзей, чьи пути неведомо куда пошли. Вспомнили Васю Королькова — отличного курсанта и наездника.

— Сегодня же напишем ему письмо, — возбужденно говорил Захар, — вместе опишем, как встретились. Слушай, а давай его пригласим сюда в гости! — Спирт уже горячил ему голову. — Вот бы здорово — втроем собраться за этим столом!

— Если его не перевели на новое место службы, — трезво заметил Агафонов.

— Все равно разыщем, через командование! — настаивал на своем Захар.

После третьей Захар совсем захмелел — лицо раскраснелось, глаза блестели, язык слегка заплетался. Но Агафонова пока хмель не брал.

— Зоря, ты больше не пей, — беспокойно говорила Настенька, поглядывая на мужа, — уже пьяный!

— Ладно, я и сам это чувствую. А ты, Гриша, выпей, я чокнусь с тобой вином. Налей, Настенька, мне немного.

На этот раз Агафонов опрокинул в себя почти полный стакан разведенного спирта, крякнул, разгладил усы и бороду и сказал:

— Не сложилось у меня жизни, язви его!.. То-то обидно, Захар! — Он тяжко вздохнул. — Разглашение военной тайны! Идиоты! У старой бронемашины сфотографировался, эта машина в газетах печаталась тысячу раз. Как вспомню то время, когда исключили из партии, посадили, лишили воинского звания!.. — Он скрипнул зубами. — Ивану от роду две недели. Зиночка еще не оправилась после родов, а нас выселили из квартиры…

А в лагерях в одну кучу собирают всех: и политических, и воров-рецидивистов, и убийц, и нашего брата — ни в чем не повинный люд. Десять рецидивистов в колонне на сто политических и таких, как я, грешников, и вот уж терроризируют эти выродки всю колонну — отбирают одежду, посылки, пайки. Они, подлюки, организованы между собой, чего хотят, то и делают.

Он устало вытер вспотевший лоб, примирительно сказал: