КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН - Карл-Иоганн Вальгрен

Вот как далеко зашло, подумал Виктор, даже художник, чью манеру он подделал, признал картину своей. Он засомневался. Может быть, это память играет с ним в поддавки? Может быть, сами понятия подлинника и подделки перемешались в его сознании до того, что он уже не в состоянии их различить? Он подошёл к холсту, ещё раз его осмотрел. Нет, никаких сомнений — он написал эту картину в подвале на Горманнштрассе в начале 1941 года.

— Потом её продали на чёрном рынке, — продолжил Мартель, — высокопоставленные нацисты плевать хотелина навязанный ими самими идеал и скупали «вырожденческое искусство» по бросовым ценам, а иногда и просто конфисковали… не брезговали и кражами. Потом «Борец» оказался за «железным занавесом», послужил разменной монетой в сделках КГБ с западными службами… пока наконец не угодил на аукцион здесь, во Франции. Но некоторые эксперты продолжают утверждать, что картина подделана… разве это не парадокс? Они говорят, что Дикс признал картину своей, потому что до смерти боится, что и остальные его работы начнут подвергать сомнению. Искусство, кроме красоты, имеет и более будничные стороны… Недоверие заразительно… На карте стоят репутация, честь, престиж… не говоря уже о больших деньгах.

Вот-вот, подумал Виктор, после войны именно деньги вышли на первый план. Ставки повышались и повышались, деньги стали эталоном качества — какое раздолье для фальсификаторов!

Он вернулся в Стокгольм с ясным чувством наступающих перемен. В квартире над мастерской в Пеликаньем переулке его ждали три телеграммы. От Хольмстрёма — поздравление и благодарность за картину Рослина. От некоего Роберта Броннена — тот, с опозданием на год, всё же собрался его навестить и сообщал время прибытия поезда Берлин — Стокгольм и номер вагона. А третья телеграмма была от Государственной комиссии по антиквариату. Виктора Кунцельманна приглашали войти в состав вновь назначенной экспертной группы по разоблачению подделок.

* * *

— В мае сорок пятого Берлин напоминал пустыню, — задумчиво сказал Георг. Они сидели в кухне в Пеликаньем переулке, курили немецкие сигареты и потягивали рейнское вино. — Города не было. Целые кварталы превратились в кратеры. Некоторые районы просто исчезли — остались только фасады домов… театр сгорел, а кулисы остались. Среди развалин пробивали временные проходы… Почти никого нашего возраста. Целое поколение уничтожено или исчезло в лагерях военнопленных…

Из Вестенда в центр он добирался больше суток. Он ничего не узнавал, указатели исчезли, география перестала существовать. Больше всего, рассказывал Георг, его поразила тишина. В городе не было людей, а на деревьях как ни в чём не бывало пели птицы.

Горманнштрассе, где они жили когда-то, исчезла. На месте дома, где помещалась филателистическая лавка, был небольшой кратер, заполненный дождевой водой и мусором. Дерево, чья тень давала прохладу в жаркие дни, было расщеплено снарядом пополам. Призрачные фигуры рылись в развалинах в поисках еды и топлива…

Осенью он случайно встретил Сандру Ковальски на развалинах вокзала Цоо. Сандра и Клара в конце войны жили на хуторе под Потсдамом, а сейчас продавали овощи на чёрном рынке. Они предложили Георгу жить у них на диване — теперь они снимали комнату на площади Савиньи.

Пригодились фальшивые фунты. Он начал с продуктов питания и топлива — носил по домам, как разносчик в старину. Тогда было время, когда семейные реликвии выменивали на несколько мешков картошки или центнер угля.

На переходах в советский сектор он торговал с русскими солдатами. Им катастрофически не хватало продуктового пайка, зато карманы были набиты краденым и реквизированным барахлом. Он никогда не забудет, рассказывал Георг, как выменял швейцарские часы «Брайтлинг» на бутылку коньяку или как пьяный сержант отдал ему полный мейсенский сервиз за несколько мешочков ржаной муки. Так он и переходил с востока на запад, от нищих к богатым, от победителей к побеждённым. Кое-какие редкости ему удавалось продать в британском секторе. Полковник Королевского Шотландского полка заплатил сто фунтов за столовое серебро, потом он обменял десять блоков сигарет на коллекцию марок — какой-то лейтенант оказался страстным коллекционером… Всё, что он зарабатывал, Георг вкладывал в покупку новых раритетов…

К торговле картинами он вернулся совершенно случайно. На чёрной бирже ему удалось купить маленький холст Шагала, когда-то отнятый у известного еврейского коллекционера Кана — его богатая коллекция по частям дрейфовала где-то в Германии. Заплатил триста долларов. Через месяц некий делец из Гамбурга предложил за картину вдесятеро больше. На эти деньги он купил у нищей вдовы полотно Макса Эрнста и продал вновь разбогатевшему маклеру. И так продолжалось довольно долго. Он становился известным.

Осенью третьего мирного года он снял помещение на заднем дворе на Фазаненштрассе. Цена была вполне приемлемой, но больше всего его привлекало, что когда-то фешенебельный район Ку-дамм начал постепенно оправляться от военных травм. Именно здесь возрождался рынок искусства, и он оказался в центре событий.

Он так и жил под именем Роберт Броннен. Немецкая основательность в хаосе первых послевоенных лет дала сбой. Архивы были разорены, миллионы беспаспортных беженцев наводнили страну. Но, как ни странно, в канцелярии в Митте нашлись документы, удостоверяющие личность Роберта Броннена. В западном секторе шли полным ходом тяжёлые восстановительные работы, и никто никого не спрашивал о прошлом… Друзей в Берлине, кроме сестёр Ковальски, у него не было. Не осталось просто-напросто никого, кто знал бы его настоящее имя.

Они сидели за большим обеденным столом друг напротив друга, и Виктор вглядывался в лицо своего старого компаньона. За семь лет, что они не виделись, шрам на щеке побледнел, словно бы выгорел на солнце, волосы чуть поредели, особенно на висках. В дорогом, прекрасно сшитом костюме, Георг выглядел именно так, как должен выглядеть преуспевающий торговец произведениями искусства. В петлице — гвоздика, из нагрудного кармана выглядывает кончик аккуратно сложенного платка. Красивый шёлковый галстук… Он и в самом деле выглядел скорее как Роберт Броннен, чем Георг Хаман; он как бы вырос из своего старого «я», как дети вырастают из старой одежды.

— Всё оказалось легче, чем я думал, — улыбнулся Георг и достал визитную карточку с рельефным логотипом фирмы. — Перед советской блокадой Берлин был настоящим Клондайком по части искусства. На провинанс никто и не смотрел… те, кто нуждался в деньгах, продавали за гроши, те, кто покупал, не задавали лишних вопросов. Всё продавалось и покупалось…

Когда в секторе союзников провели денежную реформу и разделение Германии стало очевидностью, он открыл свою лавку на Фазаненштрассе в Западном Берлине. Пока ещё можно было относительно свободно передвигаться между восточным и западным сектором. На термометре «холодной войны» температура постепенно опускалась, и это, по словам Георга, играло ему на руку. Введение национальной валюты — немецкой марки — сыграло для фирмы решающую роль. В восточном секторе переплачивали за новую западную валюту чуть не вдесятеро, а это означало, что цены для жителя Западного Берлина, покупавшего что-либо в Восточном Берлине, тоже резко упали. По стране ходило несчётное количество бесхозных картин. Он купил второразрядные полотна фон Родена и Хакерта и продал их коллекционеру в западном секторе.

Если бы не блокада, он смог бы за считаные месяцы сколотить большое состояние. Но границы закрылись. До коллекционеров в Гамбурге и Кёльне было не добраться, как и в восточный сектор Берлина. Воздушный мост работал, но в Берлин доставлялись исключительно предметы первой необходимости, каковыми произведения искусства не являлись. Картину, как выразился Георг, не съешь на ужин.

Почти год он жил на то, что удалось накопить, к тому же помогал сёстрам Ковальски — в стране был голод. Когда границы открылись, он тут же понял: всё изменилось. Власти в восточном секторе наложили лапу на произведения искусства. Тем, кто пытался продать национальное достояние буржуазным кровососам на Запад, грозили драконовские меры, а когда той же осенью провозгласили образование Германской Демократической Республики, эпохе бизнеса пришёл конец. Он начал подыскивать другие источники доходов. Мысли, естественно, крутились в том же направлении, он лихорадочно размышлял, как ему применить свой единственный, как он считал, талант, талант, кормивший его даже в военные годы, — фальсификацию.

— А может быть, мною движет чувство мести? — спросил он, вытряхивая из пачки новую сигарету. — Наверное, так и есть… так было, когда мы встретились, и с тех пор мало что изменилось. Те, кто покупает мои фальшивки, заслуживают, чтобы их надули. Я презираю их: сквалыги, карьеристы… вся эта вульгарная так называемая элита… И гомофобы к тому же… Эти подонки как были нацистами, так и остались… поклонники Гитлера и его убогой мыслишки насчёт народа-господина… И я, по-твоему, должен их уважать?