Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

Это, несомненно, самые известные строки «валериановой» оды. И ещё один повод для гордости: Державин предсказал новое возвышение Суворова.

ПАСХАЛЬНАЯ СКАЗКА

Россия — страна зимняя. Цветущим летом нам не превзойти красот Италии, а с русской зимой ничто не сравнится, кроме русской весны.

И вот однажды весной — а именно, в последний день марта, когда солнце уже воевало со льдами, «императрица, окончив обыкновенные свои государственные упражнения, вышла в Эрмитаж попользоваться вешним воздухом и посмотреть Неву, которая вскоре открыться долженствовала, увидела вдали потонувшего человека, тотчас приказала лакеям помочь ему, и вытащили девицу, которую насилу привели в чувства».

Екатерина прямо с балкона принялась расспрашивать «бедную охтянку» и прознала о её горькой судьбине. Девчонка осталась сиротой, в наследство получила только образ Спаса, который пришлось заложить после похорон отца.

«Императрица, похваля её за усердие к вере и за благодарность к родителям, тот же час приказала принесть ей всю одежду на приданое, которое называется вено, сыскать из служащих при дворе жениха, и тут же её помолвила, дав награждение деньгами и всё нужное для свадьбы и для заведения дома», — приметил Державин.

Всё это напоминало сказку: чудесное спасение, неожиданная награда, красавец-жених и свадьба в финале. Императрица, верно, ощущала себя доброй феей. История умалчивает о том, как сложилась семейная жизнь спасённой девушки. Это дело десятое. Для легенды главное — чудесное вмешательство императрицы в жизнь подданной. Екатерина знала: из таких сюжетов рождаются легенды, которые живут веками. И Державин поспешил встать у истоков легенды.

Стихотворение называлось «Провидение»:

Возвысила свой глас царицаИ бросила свой светлый взор.Уже хитон, белейший снега,И ферязи драгие ейНесут, и на челе высокомЗлатая лента возблистала,Монистом грудь, — и в дар ещёГотовят ей богато вено;В дверях жених, и Смерть где злилась,Там торжествует днесь Любовь.

Строгий Львов посчитал безрифменные стихи напрасной затеей: «Если ты намерен представить, так уж потрудись, завостри их рифмами». Намёк прозрачный: Державин так торопится угодить монархине, что даже не утруждает себя подбором рифм… Лишь бы поскорее подольститься! Но Державину нетрудно было найти более пышный повод для лести и за рифмами дело бы не стало. А он искал материал для непринуждённой песни об императрице — и ухватился за трогательный эпизод, в котором и весенний снег, и монаршая милость к простой девушке.

А НЫНЧЕ ПЯТЬДЕСЯТ МНЕ БИЛО…

Во дни болезни Катерины Яковлевны и в первые месяцы после смерти любимой Плениры Державин с невиданным пылом слагал стихи. Раньше у него случались кратковременные приступы вдохновения, а теперь — целый год его утешали рифмы. После пятидесяти вдохновение обыкновенно покидает поэтов, а Державин всё сильнее ощущал себя поэтом, всё острее чувствовал природу русского языка… В излюбленном ироническом тоне он сложил оду «Мой истукан». Знаменитый Рашет изваял два бюста: самого Державина и Катерины Яковлевны, они стояли рядом, возле дивана — там и родились размышления о славе, о власти:

Без славных дел, гремящих в мире,Ничто и царь в своём кумире.Ничто! и не живёт тот смертный,О ком ни малой нет молвы,Ни злом, ни благом не приметный,Во гробе погребён живый.Но ты, о зверских душ забава,Убийство! я не льщусь тобой:Батыев и Маратов славаВо ужас дух приводит мой;Не лучше ли мне быть забвенну,Чем узами сковать вселенну?

В «Истукане» Державин припомнил и дни пугачёвщины, когда ходил на киргизцев и освобождал пленных. Тем сражением Державин гордился по сию пору. Здесь рождается немало литературных ассоциаций: вспоминаются и «Борис Годунов», и «Моцарт и Сальери», и «Красное и чёрное», и «Преступление и наказание». Всё это так далеко от Державина, но проклятый вопрос — «Тварь ли я дрожащая или право имею?» — у Державина предчувствуется. Проговорился он и о главном противоречии государства Российского: к власти мы относимся как к святыне и в то же время осознаём, что политика греховна. Быть может, смысл всеобщего преклонения перед монархом в том, что он, взяв на себя грех власти, избавил от него других? Придёт время — и об этом напишет Хомяков. А в 1794 году Державин, знавший о бремени власти не понаслышке, пропоёт:

Злодейства малого мне мало,Большого делать не хочу;Мне скиптра небо не вручало,И я на небо не ропчу…

«Истукан» — из тех стихотворений, в которых голос Державина звучит чисто, а мысль обретает ясные формулировки, так и просящиеся в книгу афоризмов. Чего стоит финал оды:

Что слава, счастье нам прямое —Жить с нашей совестью в покое.

Эти строки мог бы процитировать Достоевский в эпилоге к раскаянию Раскольникова. «Истукан» — это, несомненно, атрибут язычества. Не случайно на Руси православной почти не было скульптурных памятников! Но разве можно огульно вычёркивать из жизни всё, что создано в языческие времена и связано с дохристианскими представлениями о назначении человека? Державин и не думал отказываться от вечных «древнеримских» доблестей. Он ведь не отказывался от своего истукана, поглядывал на него не без наслаждения и в будущем не сопротивлялся, когда скульпторы хотели его увековечить. Но не отмахивался и от конфликта между славой и смирением…

Пиршества Державина сегодня кажутся изысканными, эпикурейскими. Но сам Гаврила Романович считал себя приверженцем обильного, но простого стола. Никакой утончённой кулинарии, всё просто, как былина. На кухне и за обеденным столом Державин появлялся не в камзоле и даже не в халате, а в мужицком армяке.

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,Что смоль, янтарь — икра, и с голубым перомТам щука пёстрая: прекрасны!

Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;Но не обилием иль чуждых стран приправой,А что опрятно всё и представляет Русь:Припас домашний, свежий, здравый.

Да это же манифест квасного патриотизма! Правда, такого термина в те годы вроде бы ещё не существовало. А ведь в екатерининские времена в Петербурге да и в Москве правили балом французские повара и их отечественные эпигоны. Посконные щи с желтком — это вам не котлета, рождённая на берегах Сены! Это в пушкинские времена Россия усыновит котлету, а для Державина сие было экзотикой. А щука пёстрая — разве сравнишь её с прихотливыми соусами, в которых — чеснок, рокамболь, эшалот. Такие же щи с квашеной капустой хлебал Державин солдатом. «Щи да каша — пища наша».