Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти строки втянули Державина в неожиданную конфузию. Как известно, сам поэт не был одарённым чтецом. Вяземский от его декламации засыпал, а императрице подчас не спалось! Победный штурм Праги — восточного предместья Варшавы, уничтожение повстанческих армий, пленение Костюшки, торжество русских в польской столице — всё это большая политика. И Екатерина приказала вездесущему Попову вслух, с артистическим выражением продекламировать ей новый шедевр певца Фелицы. Но Попов не был актёром Божьей милостью — и не справился со сложным (скажем прямо: переусложнённым) синтаксисом варшавской оды. Не заметив прихотливой рифмовки, вместо «уже полна» он прочитал: «Уж полно» — и получилась форменная грубость:
Бессмертная Екатерина!Куда? и что ещё? — Уж полно!
Императрица знала неукротимый нрав Державина. Ему почести, а он всё норовит брякнуть какую-нибудь солдатскую дерзость. Кто его знает, может быть, он недоволен завоевательной политикой империи? Может быть, считает, что нам не следует подминать под себя Польшу — «Уж полно!». После этого «Уж полно!» она слушала оду с предубеждением: нелепая оговорка Попова напрочь испортила впечатление от поэзии.
Твой ли, Суворов, се образ побед?Трупы врагов и лавры — твой след!Кем ты когда бывал побеждаем?Всё ты всегда везде превозмог!Новый трофей твой днесь созерцаем:Трон под тобой, корона у ног, —Царь в полону! — Ужас ты злобным,Кто был царице твоей непокорным.
Это уж точно какое-то якобинство: «трон под тобой, корона у ног»! Не стихи, а бунт. Екатерина гневалась. Конечно, она не считала Державина идейным якобинцем и врагом трона. Да и в новой оде было немало монархических лозунгов. Поэтому под запрет попал не Державин, а всего лишь одно его произведение. А с певцом Фелицы Екатерина никогда так и не поссорится окончательно.
Оду напечатали трёхтысячным тиражом. Курировал публикацию человек, который в те времена курировал многое, хотя сверхъестественными способностями не обладал, — Платон Зубов, уже не граф, а князь. И — тираж не вышел за пределы покоев императрицы. Канул где-то во дворце. Запрет!
Ни Державин, ни тем более Зубов не рассчитывали на прибыль от распространения варшавской оды (хотя Гаврила Романович, наверное, ожидал от императрицы щедрого подарка). Это было благотворительное предприятие — в пользу «благородных вдов». Книга в продажу не поступила — и вдовы остались без вспомоществования. После смерти Екатерины, когда слава Платона Зубова померкла, одна из вдов подала прошение государю о взыскании с Зубова семи тысяч рублей. За что? В возмещение убытков от нераспродажи опальной державинской книги! Семь тысяч — сумма крупная, дворянская семья средней руки на эти деньги могла благополучно существовать год-полтора. Император, который никогда не упускал случая материально ущемить екатерининских любимцев, приказал Зубову раскошелиться. Князь Платон с годами всё сильнее впадал в патологическую скупость и от такого удара приболел. Отставного фаворита спас Державин. Он не побоялся подать голос и разъяснил Павлу, что никаких денежных обязательств перед вдовами не было, речь шла только о добром намерении помочь им после распродажи издания. А книга в продажу не поступала. Император смилостивился и отменил несправедливый приказ. Тут-то Зубов и понял, что Державин умеет дружить не только с сильными и удачливыми.
Прошло больше двадцати лет, Державин не раз был обласкан и, наконец, удалился на покой. Но и тогда он не забыл обиды. Когда Алексей Фёдорович Мерзляков опубликовал свой восторженный разбор оды «На взятие Варшавы», Державин ответил ему несколько ворчливо — он в ту пору сводил счёты с прошлым:
«Самая та же ода, которую вы столь превозносите теперь, в своё время была причиною многих мне неприятностей. Покойная государыня императрица разгневалась, и потому, хотя уже была напечатана, но не выпущена в свет до самой ея кончины. — Какие же бы были к тому причины? — Вот оне: 1) Некто из ея приближённых читал оную пред нею и вместо полна прочел полно. 2) Трон под тобой, корона у ног показались ей якобинизмом тогдашних французских крамольников. 3) Труд наш, имена не столь сильны, как бы думал я, ея восхитили душу, и тому подобное».
Засев за мемуары, Державин глубоко погрузился в давние неприятности и победы, потому и Мерзлякову ответил обстоятельно.
Алексей Мерзляков — поэт, начавший с оды «На заключение мира со Швецией», которая получила некоторое признание, когда автору не было и четырнадцати лет, — превратился в маститого исследователя литературы и профессора. Студенты его любили, несмотря на страстный консерватизм. Как поэт, он пребывал под влиянием «певца Фелицы», хотя прославился лирическими песнями в народном духе, которых в наследии Державина было немного. Несколько песен Мерзлякова известны и сегодня: «Среди долины ровныя», «Чернобровый, черноглазый».
Мерзляков нёс Державина в немногочисленные, но резвые студенческие массы. Утончённая молодежь в те времена требовала пересмотра литературных авторитетов, восхищалась элегической нежностью Жуковского, а Мерзляков открывал им красоту державинской оды. Но не во всём Мерзляков был восторженным поклонником старого поэта. К таланту Державина-драматурга он, вопреки ожиданиям, отнёсся, мягко говоря, скептически. А ведь стареющий поэт так надеялся стать признанным трагиком, царём русской сцены. Приговор Мерзлякова после «Ирода и Мариамны» оказался жестоким и хлёстким, потому и запомнился: «Развалины Державина».
АВТОПОРТРЕТ
На наших глазах постоянно меняются стилевые декорации житья-бытья, мы ощущаем и знаем, что пятидесятые годы не похожи на семидесятые и даже десятые годы XXI века отличаются от нулевых. Меняется мода не только на шляпы, но и на воззрения. Со старых фотографий на нас смотрят неповторимые люди, их трудно представить себе в новом времени. Тут дело не в революциях и войнах, даже в самые штилевые (у нас любят говорить: застойные) времена правило Гераклита действует. В державинские времена люди вели себя степеннее, не тараторили с такой скоростью, как мы сегодня. И всё равно каждые 10–15 лет всё менялось… Невозможно представить себе Пушкина в парике! Ещё сложнее представить себе питомцев Царскосельского лицея в Казанской гимназии времён Державина и Верёвкина. Герцен говорил не без ханжеского высокомерия: «Историю Екатерины II нельзя читать при дамах». Независимый, страстный мыслитель, он жил во времена массовой прессы и буржуазной морали — презирал их, но дышал воздухом своего времени. И он (сам вовсе не аскет!) не мог назвать образцом добродетели императрицу, которая завела во дворце чертог для фаворитов… А Державин хорошо понимал, что существует правда для будуара, но бывает и правда для торжественной оды.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});